Увы! Он был сражен в тот момент, когда, подчинившись необходимости, был готов возвыситься над собой; он умер, обессиленный крушением своих планов, что придает рассказу о его жизненном пути неисчерпаемую патетику. Мир, который он захотел разрушить, лежал в руинах; мир, который он хотел построить, заявлял о себе лишь неясным гулом.
Развал, к которому он приложил столько усилий, совершился, однако он сам ушел в мир иной, не осуществив восстановления, зная только, что новый дом окажется непрочен, поскольку представленный им архитектурный план так и не будет осуществлен.
Этим человеком был Оноре Габриэль Рикети, граф де Мирабо, преступник и герой, кумир и отверженный, разрушитель монархии и ее последняя надежда.
Его личная неудачливость во многом определила несчастья Франции; поэтому мы никогда не устанем размышлять о жизни этого незаурядного человека. О Мирабо всё уже было сказано — и всё еще только предстоит сказать; в нем можно искать беспорядочность или мудрость, его мысль проявляется и в бурных выступлениях, и в ироничных обращениях; никогда два историка не опишут его одинаково. Есть в нем что-то от горной гряды, которую нельзя охватить одним взглядом, так широко она раскинулась: некоторые вершины остались непокоренными, кое-какие долины скрыты во мраке.
Я упорно преследовал этот призрак с жутким лицом, преследовал с единственной целью — возродить на этих страницах тот его облик, который считаю истинным.
Пролог
РАЗВЕЯННЫЙ ПРАХ
21 сентября 1794 года или, выражаясь языком той эпохи, в пятый день санкюлотид II года Республики, к горе Святой Женевьевы хлынул людской поток.
Едва ли два месяца прошло с тех пор, как воссияло солнце 9 термидора; после полосы тревог к французам вернулись кое-какие радости жизни, которым они предавались под любым предлогом. Однако церемония, приуроченная ко второй годовщине открытия Конвента, была траурным шествием.
Такого рода мероприятия отличались серьезностью, каковую внушает извечный страх смерти; однако редкий день был столь же лишен ясности в душе, как этот, когда был дословно исполнен декрет, представленный Конвенту 5 фримера II года средней руки поэтом Мари-Жозефом Шенье.
Целью декрета было не исполнить последнюю волю человека, не удосужившегося ее изложить, а отомстить ему за обиду.
В самом деле, прах, более тринадцати месяцев ожидавший окончательного захоронения, был останками одного швейцарского врача, ставшего в Париже памфлетистом; своим яростным пером он приобрел власть и поставил ее на службу своим страстям — чувственным и кровожадным. Потребовалась смелость юной девушки, не дорожившей собственной жизнью, чтобы сразить ударом кинжала разнузданное чудовище по имени Жан-Поль Марат.
Полагая, что ему обеспечена долгая жизнь, он не отдал заблаговременно распоряжений относительно своих похорон, однако в припадке ярости однажды уточнил, чего бы ему вовсе не хотелось:
— Если когда-нибудь во Франции настанет свобода, и какое-нибудь законодательное собрание, памятуя о том, что я сделал для родины, примет решение выделить мне место в церкви Святой Женевьевы, вспомните — я громко протестую против этого кровного оскорбления. Да, по мне в сто раз лучше вовсе не умирать, чем подвергнуться подобному бесчестью…
Протест был напечатан в газете «Друг народа» 5 апреля 1791 года. Накануне состоялось первое захоронение в только что построенном здании.
Учредительное собрание провело голосование и приняло решение, что церковь Святой Женевьевы станет не культовым сооружением, а вместилищем праха великих людей, начиная с эпохи свободы. Только депутатам дано будет решать, какие граждане достойны чести покоиться в национальном Пантеоне. Предложение вызвало ропот. Тогда поднялся депутат от Арраса; своим резким и сухим голосом Максимилиан Робеспьер заявил:
— Я поддерживаю это предложение всей своей властью, вернее, всем своим чувством. Не время, когда со всех сторон доносятся сожаления, вызванные потерей известного человека, который в самые тяжелые времена с таким мужеством выступал против деспотизма, не время противиться тому, чтобы ему были оказаны почести. Что же касается господина Мирабо, я думаю, никто не вправе оспаривать справедливость этого решения.
Его горячее выступление повлияло на решение Собрания; в буйном коллективном восторге тело величайшего трибуна Революции погребли в усыпальнице храма, на фронтоне которого впоследствии начертали: «Великим людям — благодарное отечество».
В хоре похвал, сопровождавших похороны графа де Мирабо, диссонансом прозвучала одна только нота — та самая статья Марата, конец которой мы уже процитировали, а начало было таким: