— Не рви! — я остановила его попытку надорвать ткань на рассечении. — Жалко. Сейчас сниму.
Лиф платья не был закреплен с юбками, я расшнуровала его, стянула через голову. Потом выдернула льняную рубаху, оставшись только в измятой и потной нательной рубашке, рукав которой было уже не жалко. Холод почувствовался острее, обдал и руки, и шею, и грудь. Когда стало видно, насколько глубок порез, оружейник недовольно замычал и сощурился.
— Но чистая…
— Заживет?
— Промыть надо и стянуть.
Отрезанный рукав он превратил в тряпку, обмакнув и прополоскав в еще не сильно нагретой воде и я сама обтерла ей все разводы, потом приложила к ране. Аверс копался в своей маленькой поясной торбе, вытащив свернутый кожаный отрез и крохотную, как кошель фляжку. В отрезе, когда тот его развернул, оказались закреплены холщовые мешочки, иглы и короткое, с палец лезвие. Я узнала лекарский набор, без которого Соммнианс никуда не ходил. И уж тем более не отправлялся в путь. В мешочках были истолченные травы от живота и от жара. Они были продернуты разными нитками. В другом мешочке прятались тонкие жилы для игл, и я сама видела, как лекарь сшивал ими те разрезы, которые получали ратники в бою или от его собственных рук.
— Ты умеешь лечить?
— С этим справляюсь. Я сам делал иглы для Сомма, это хорошая сталь, от нее не будет больно. Больно будет от этого.
Из той же котомки оружейник достав металлическую плошку, и вылил на дно немного жидкости из фляжки. Едкий запах сразу напомнил мне лекарские в Неуке. Что за варево делал Соммнианс, я не знала, но воняло это знатно. Не столько противно, сколько резко, как уксус, что ели поднести к лицу — глаза заслезятся и сопли потекут. В эту лужицу были опущена игла и лоскут ткани.
— Темно. Света не хватит.
— Времени и так прошло много. Сколько мы шли, сколько крови ты уже потеряла. Ты вся белая, как снег.
Боль была сильной, но терпимой. Я могла вынести ее даже без стона. Дернулась лишь раз, после первого обжигающего касания тряпицы. Руки у Аверса дрожали от усталости, но он быстро сделал четыре стежка, обрезал жилки и не туго замотал предплечье куском льна. Делая вид, что не слышит слов благодарности, выплеснул речную воду, поставил на огонь котелок с питьевой. Голода я не чувствовала, а вот дикую жажду да. Едва та потеплела, я выпила почти всю до дна, и Аверс налил еще.
— Надо пить теплую.
— А сам? Я же вижу, ты на ногах почти не стоишь… отдохни, пожалуйста.
Оружейник и сам знал, что сделал все, что было нужным, но беспокойство не давало ему сесть. Он все еще опасался погони? Что нас найдут здесь по едва видимому свету из-за ставен? Что цатты прочесывают русло в обе стороны сейчас, ночью?
— Ты спас меня, мой рыцарь, — произнесла я на ином языке и улыбнулась от прилива счастья, не решаясь сказать тоже самое Аверсу так, чтобы он понял.
— Что?
— Ты спас меня, глупую Крысу. Больше я тебя не подведу. Прости, что тебе пришлось убить человека…
Оружейник вздохнул.
— Глупая и храбрая. Все могло кончится хуже, чем просто рассеченные мышцы. Помнишь, я отвечаю за твою голову.
— Уже не помню.
Все было таким давним, и задание коменданта, и сам Неук. Эта дорога казалась мне длинней и наполненней, чем однообразные дни на службе в замке. Там было уютнее, но здесь и сейчас счастливее. Я сидела у огня, зябла под накинутой поверх плеч курткой, чувствовала дергающую боль и ощущала сквозь все это прекрасную жизнь. Аверс наконец-то нашел себе место, чтобы сесть и дать отдых телу. Только взволнованность, а я это видела, не отпускала его. Он не смотрел на меня, но и не смотрел куда-то в одну точку. Свои угловатые губы он сжимал до белизны, глаза то утыкал в пол, то переводил взгляд на сцепленные пальцы, а то и на огонь, то в темноту, то снова в пол.
— Тебя тревожит погоня?
Он помотал головой и скулы его покраснели. Он зло сощурился, но не счел нужным объяснять ничего. Я была уверенна, что не мой полураздетый вид смутил его. Никаких прелестей под рубашкой не увидеть, я исхудала до костей, хоть и стала покрепче прежнего, повыносливей той, что ела кашу и мясо каждый день, да просиживала дни за столом с пером и пергаментом. Я была грязной, бледной, и совсем не привлекательной. Но все же внутренний голос нашептал догадкой, что оружейник беспокоен из-за меня. И не смотрит он на меня с тех пор, как замотал рану, тоже из-за меня. Но чего я сделала, или не сделала? Спросить не решилась.
Я еще пила, и он пил, не жалея запасов. Съесть он заставил меня тоже много, почти все орехи и яблоки. Огонь угасал, не давая дыма. Я заснула сидя, с последним надкусанным яблоком в руках.