— Умоляю, господин…
Он махнул и я замолчала. Мужчина был немолод, одет богато, но не броско, для войны, а не для балов. Карты лежали на столе, он уже просмотрел их и о чем-то глубоко задумался.
— Откуда у тебя это? — Прозвучал наконец вопрос.
— Господин… я взяла это у крестьян… они не пускали меня, а я умру… прошу, позвольте остаться! Я готова на любую самую грязную работу за кров и еду, господин!
— Кто ты, откуда, говори по порядку. Как эта сумка попала к тебе?
Я всхлипнула и собралась, стараясь говорить просто:
— Меня зовут Рыс, я с отцом добиралась до своего села, только он пропал… он поохотится ушел и не вернулся… Мне хватило сил дойти до этих мест, а еда кончилась. В поселке меня нигде не приняли, прогнали, говорят — своих ртов много… я плакала. В лесу на стоянку вышла с костром, там четверо было, охотники. Они погреться пустили и даже каши дали, и смеялись. Говорят — девкой нашей обозной будешь… — тут я дрогнула голосом, и заморгала, напуская слез, — а я честная… Они захмелели, хвастать стали, что мародерили в замке каком-то, да бумаги нашли. Важные, за которые всякий господин много золота даст. И что будут они теперь не по лесам мыкаться, а в богатом ходить. А как перепились совсем, я нашла и взяла… господин, я честная, я лучше умру, а шлюхой не стану! А от многих людей я слыхала, что вы милосердны…
— Ты говорила, что много знаешь. Что?
— Господин, — губы у меня затряслись, — я боялась — меня выгонят от вас… а идти куда? Там позор или смерть! Там… Господин! Умоляю!
Закрыв лицо руками, я бухнулась на колени и заплакала. Чем дольше вельможа молчал, тем страшнее мне становилось, что предательство мое окажется бессмысленным — и в Раомс я не попаду, а значит, не смогу освободить оружейника. Меня вышвырнут вон, и тогда действительно останется только умереть. Ведь то, что я отдала эти карты врагу, значит не только — отдать будущую победу цаттам. Значит, что они увидят и крепость Шуул на пергаменте, и раскроют все возможные укрытия сопротивления… а значит я предала тех, с кем служила. Предала и лекаря. Соммнианса могут убить в облаве, и выходит, что за одну только возможность спасти оружейника, я жертвую другом, соратниками, тем, кто меня выходил…
— Перестань выть. — Мужчина хорошо изъяснялся на нашем языке, и говорил четко: — Если не больна, останешься. Аника осмотрит тебя и даст работу. — А потом сказал на своем: — Уведи ее к лесничей, пусть проверит и проследит. Плохо будет работать — прогонит, здесь не приют для нищих.
— Вашей милостью, господин… спасибо, господин…
Как я искренне плакала от облегчения и счастья, когда меня ратник вел от покоев до кухни. Он сказал несколько слов крупной, мужеподобной женщине, передав с рук на руки, и та увела меня в каморку.
— Сопли собрала, лицо утерла. Чтобы слез я больше не видела, иначе выпорю и выгоню, — голос у лесничей тоже был не женский. Если бы не толстая черная коса с сединой и не объемная грудь, принять ее за мужчину было не сложно. — Раздевайся догола.
Я послушно затихла, перестав всхлипывать, и разделась. Пышной я не была, а прошлый путь и болезнь превратили тело почти в скелет. На что женщина хмыкнула:
— Что ты можешь делать с такими руками и такой спиной? Ты свалишься от любой работы.
— Я вынослива, госпожа.
— Я хозяйка. Все слуги здесь в моем подчинении, ясно?
— Да, хозяйка.
По чистоте речи я поняла, что Аника местная, и, кажется, служила в Раомсе всегда — и при старом господине тоже. Она пристально меня осматривала, даже ощупывала, а я дрожала от холода и непривычной наготы.
— Моль. Дохлая моль. Но кожа чистая, вшей нет, и ты еще молодая. Если отъешься, то и сгодишься. Что умеешь?
— Ткать. — Вспомнила я ложь Аверса, и ужаснулась, — а если меня посадят взаправду за ткацкий станок? — Готовить немного.
— Ничего, значит не умеешь. Ткачихи не надобны, повара есть. Ну, я тебе придумаю работу. Одевай свое тряпье обратно, ступай в прачечную. Там отмоешься как следует, чистое оденешь, волосы уберешь, эту одежду сожжешь. Здесь строго. Это не при прежнем хозяине. Чтобы ни запаха, ни грязи.
— А где прачечная?
— Идем.
Лесничая провела меня через натопленную кухню прохладными коридорами в бревенчатый просторный пристрой, где в одном большом помещении несколько женщин стирали в лоханях. Тут было даже жарко — много огня, много горячей воды, едко пахло мылом и уксусом. Прачки были с красными лицами и руками от пара и воды, молчаливыми, каждая занималась делом, и на пришедшую хозяйку внимания не обратили. Но когда она подтолкнула меня и сказала коротко «отмыть», старшая женщина тут же бросила все и занялась мной.