«Но что случится, если миру, миру грез
Доверившись, ты сердцем поклянешься,
Что до конца пройдешь свой путь всерьез
И никогда назад не обернешься.
Любимая моя, навек усни,
Чтобы в объятиях моих опять проснуться…
С пути судьбы нам некуда сойти, -
Не избежать,
Не изменить
И не вернуться…»
Потом мелодия заняла главное место в песне, и струны взяли первенство голоса. Через мгновение чьего-то крика «хватит печальных баллад!» весело закрутилась в плясовой мелодии.
На что было надеяться? На какое чудо в мире, чтобы мне действительно по плечу оказалось непосильное — не попавшись никому, увести из плена людей из Раомса, полного ратников! Даже с помощью Анике, даже с ее маленькой секретной калиткой в стене на заднем дворе… Грустные мысли никак не увязывались с бьющимся сердцем. Можно ли было одновременно испытывать — счастье с болью, радость с печалью? Но зависимость одного от другого я поняла, — чем отчаянней мне было в это мгновение, тем весомее для меня была та крупица радости, которая доносилась из залы в виде четкого пленительного ритма бубенцов, струн и флейты.
Я не могла уйти, не испив этой нежданной отрады до донышка, — тем более что даже дыхание настроилось на первые шаги. Не просто шаги, — а особенные. Вперед… в сторону… через себя и снова вперед… и плечо при этом само велось, в противовес шагам, плавно и медленно. Наплевав на собственную скрытность, послушалась мимолетного желания, и закружилась по коридору.
И о движениях я тоже не задумывалась, плыла, как по течению, соскальзывая в темноту и выныривая в полосу света факелов, проворачиваясь на каблуке деревянной колодки, и ударяя подошвой по камню в такт особо сильному звону струн. И вдруг я вспомнила… при мелькнувшем блеске огня, мне открылся закат. Плиты пола стали схожи с плитами мощеной набережной, стало так же жарко и пахло солью, шум из зала превратился в подобный шум уличной вечерней толпы. Невдалеке бедные артисты пестрили браслетами и серьгами из ракушек, рвали струны и голос в задорной песне. А я в стороне у самых перил набережной кружилась в этой музыке, и на босые ноги, измазанные глиной, налипала уличная пыль и песок.
Закрыв глаза, я отпустила свое воспоминание дальше, даже не стараясь его удержать или рассмотреть поближе. Лишь бы оно не исчезло совсем, а расширило тоннель прошлого шире. Мне было тогда хорошо и очень свободно. Платье на мне было простым, обуви не было вовсе… а единственную монетку за поясом я решила отдать им, — тем, кто так долго и бескорыстно играл и танцевал, приглашая всякого посмотреть на них. Ноги мои болели, но я танцевала. И даже когда меня стали окружать люди, приняв за танцовщицу артистов, я танцевала. Мелькали улыбки, слышались хлопки, и крики прибрежных чаек не нарушали гармонии. А когда я остановилась на выдохе, в счастливом изнеможении, едва кончилась музыка, увидела в толпе человека. Юноша в черном, темноволосый и темноглазый — все тот же, что встретился мне однажды в саду. Он смотрел только на меня, неотрывно, и глаза его горели каким-то чувством…
Я запнулась, замерла и воспоминания, рассеявшись, вдруг заменили лицо незнакомца на лицо Леира. Как давно он вышел из залы я не знала, но сейчас он стоял и в изумлении смотрел на меня.
Сердцем владели лишь чувства, и благоразумию места не было. Я забыла — и кто я, и зачем я здесь, и за кого себя выдаю. Я была счастлива от всего — от встречи с Аверсом, от музыки и танца, от воспоминания. Не опустив взгляда, как положено слугам, столь же открыто смотрела на Леира. И в мыслях мелькнул один вопрос: «И что ему надо?».
— Я узнаю твое лицо, — он справился со своим удивлением и сделал пару шагов вперед, присматриваясь. — Ты девушка чернильные пальцы… но мне кажется, что я еще откуда-то помню тебя.
Тут он улыбнулся и сказал на своем языке:
— Бог ветра… какие глаза — звезды!
Я чуть опустила голову и поклонилась. Когда снова взглянула на ратника, то увидела, что он не изумлен даже, а поражен, словно увидел невероятное. Внезапно я поняла, какую совершила ошибку!