Я вспомнила о женщине, что выхаживала меня в селении. Не она ли травница?
— Брось пока. Пойдем осмотришь дом, а потом я покормлю животных, и вернемся. В эти двери даже не заходи, тебе не надобно. Выход, если что, есть еще с кухни. Вот здесь укроетесь, пока не приду. — Она с лампадой в руках провела меня по узкому проходу в правую часть дома. — Здесь баня. Натопите. Знаешь, как?
— Кажется…
— Вода здесь залита, сюда дрова. Как нагреется, откинешь крышку чана, горячей воды можно начерпать в лохань для помывки. В ведрах колодезная вода, холодная. В углу плошки, огниво, бритва, ножницы, если нужно и начищенный медный лист. Зеркалами не богата. Мыться сразу, чтобы до утра никакого дыма из труб не видно было. Соседняя комната тоже протопится, не замерзните.
Анике открыла соседнюю дверь:
— Здесь две лавки, шкуры, корзину с едой под окошком оставлю. Воды для питья и из банной возьмете, если нужно. Сидеть тихо, на звуки не выходить. Пока я сама дверь не открою, ясно? Одежду я вон оставила… — тут она запнулась, замолчала ненадолго. — Чтоб все, в чем в плену был, до нитки — свернул в мешок, заткнете куда-нибудь. Жечь не смей, протопить раз только баню можно. А там… то, верно мужику твоему большое будет… Крупнее моего Януша в округе ни одного не было… да подпоясается пусть, и подвернет рукава, если надо. Другой одежды все равно нет. Пошли до конюшни.
В конюшне пока никаких лошадей не было. Под дерюгой и сеном лесничая показала мне несколько крестьянских курток и сапог.
— Сколько смогла, столько и натаскала, шестерым не хватит, но пусть сами смотрят — кто теплее одет и лучше обут. Ты только не мешкай с ними, голос железный сделай, чтобы не перечили. Промедление смерти подобно. Ты на себя не смотри, что мелкая, не робей. Говори зло. Умей приказывать. Заумничают, захотят остаться или бежать по-другому, убейся, а пресеки! Ясно?!
И Анике рявкнула на меня так, что я пошатнулась.
— Вон там, видишь, уходит дорога в лес — охотничья. По ней уже верхом. Пусть до травницы добираются, а она уже знает, где всех схоронить.
Она покормила собак, погасила огонь, плотно закрыла дверь. И только на обратном пути, что мы шли в молчании, я спросила:
— Кто такой Януш, Анике?
— Муж мой. Застрелил его насмерть сынок баронский за то, что одна охота не удалась… так через годок тварь эту моя стая загрызла, когда на прогулке конь не туда понес. Что поделать, несчастье — волков в лесу развелось много, так я говорила, и все говорили. А если б я в тот день рядом была, когда на Януша моего эта мразь арбалет подняла, я бы горло всем перегрызла — и сынку, и всей его свите… я бы хребты выдрала, шеи переломала… я про любовь знаю…
Лесничая заплакала. Тихо, сдержанно, скупыми слезами. Потом утерлась рукавом, оскалилась, и стала прежней.
Добежала псинка. Слухи, что потом гуляли по Раомсу донесли, как бесславно прошла охота на повстанцев. Даже хитрые уловки Леира с богатыми обозами, важными курьерами, не удались — за весь трехдневный путь никто не напал ни на малую охрану обоза, ни на посланцев. По пяти ближайшим селениям все было тихо — жизнь текла мирно.
Я не знаю, какие такие первые уши были у Анике, но лесничая действительно быстро узнавала даже то, о чем не говорили ни слуги, ни ратники. Например о том, что Леир и сам комендант были довольны результатом — они решили, что те семеро, что уже пойманы, и есть костяк сопротивления, а остальным не собраться — и больше никаких нападений и разорений не будет. Земли спокойны.
Еще Анике мне сообщила, что цатты продвинулись только на севере, а граница войны замерла как раз на рубеже восточных земель — там крепкий оплот, и так просто в зиму там не пройти. За то есть время обосноваться здесь, обеспечить тылы, провиант, и поддержку местного населения, чтобы не получить удар в спину от взбунтовавшихся крестьян.
Дни шли. Уже минул десятый день, как я была здесь, и терпение мое все истончалось. Мне казалось, что чем больше пройдет времени, тем безнадежней будет побег — и в Раомсе становилось людней из-за прибывающих отрядов, и морозы все крепче. А пленные все худели и теряли силы, даже не смотря на то, что Анике подкармливала их как могла.
Мысли мои с самого утра кружили вокруг того дня, когда я отопру эти засовы и смогу обнять оружейника. Руки делали привычную работу — я чистила золой стоки, выгребала пепел из остывших очагов, чтобы их могли разжечь заново, а после в прачечной варила обмылки в одном котле, чтобы из них могли вновь нарезать большие куски. За этим занятием меня и застал служитель.
Он искал именно меня, и тем напугал, попросив оставить котел и следовать за ним. Не иначе что-то стряслось, а рядом не было даже лесничей, чтобы подать знак. Я послушно следовала за мужчиной — миновав помещения и спальни обслуги, мы дошли до казарм, и там пришлось идти через трапезную.