Толпы и стремительность калифорнийской жизни были лишь небольшой составляющей того культурного шока, который испытала Дебора, приехав сюда из Кении в поисках убежища.
Она многого не понимала и боялась, что никогда не сможет понять окружающих. Шутки, выражения, цитаты, которые вызывали ответную реакцию у всех, кроме нее, вводили ее в недоумение. По прошествии некоторого времени она поняла, что калифорнийский образ жизни, по крайней мере большая его часть, складывался из того, что показывалось по телевидению, которого Дебора никогда в своей жизни не смотрела. Она чувствовала себя бунтарем, проспавшим день революции. Казалось, все, о чем она слышала и что видела, так или иначе было связано с телевидением: язык и манеры поведения, даже мода и еда. Но более удивительным, чего Дебора вообще никак не могла понять, было то, что люди, в жизнь которых глубоко и накрепко вошло телевидение, с пеной у рта доказывали, что они не смотрят его!
Четыре афроамериканки неожиданно рассмеялись. Они знали о своей популярности, были довольны черным цветом своей кожи и чувством собственного превосходства. Та, что называла себя Фатмой — в действительности Фрэнсис Вашингтон, — исключила Дебору из их круга общения.
Фатма была самой воинственной в группе. Она принадлежала к «Черным пантерам» и была близкой подругой Анжелы Дэвис. Она выступала с речами и обвиняла всех и вся в расовой дискриминации. «Почему белые люди относятся к нам как к продуктам питания? — кричала она на собрании черных сестер. — Почитайте их романы! Послушайте, что они говорят! Чернокожих женщин называют шоколадками, кофе с молоком, кремом-брюле, коричневым сахарком. Мы чернокожие! Мы не еда!» Именно Фатма подошла в начале октября к Деборе, которая на тот момент являлась членом их организации, и спросила о том, как ей удалось попасть в столь дорогой колледж. Фатма, считавшая, как и все остальные, что Дебора родом из Англии, была удивлена, узнав, что она из Кении и приехала в Америку, получив одну из университетских стипендий.
— Но, — сказала Фатма, — эти стипендии предназначаются для африканцев!
— Я и есть африканка. Я родилась в Кении.
— Да, но эти деньги должны были пойти на обучение чернокожего студента.
— Я наполовину черная.
«Недостаточно черная», — прочитала она во взгляде Фатмы.
— Ты понимаешь, что я имею в виду. Эти деньги предназначались угнетенным черным братьям и сестрам. Студентам, которым нужна наша помощь.
— Мне тоже нужна ваша помощь. У меня нет ни денег, ни семьи. К тому же я честно заработала ее. Я состязалась с полуторатысячной армией студентов и победила.
— Ты должна была отказаться от стипендии в пользу черной сестры.
— Почему?
— Потому что у тебя есть преимущество, которого у нее нет.
— И что это за преимущество?
— Ты белая.
К этому времени африканский загар Деборы начал смываться, а ее короткие кудрявые волосы, отрастая, начали выпрямляться. Она поняла, что эти афроамериканки на самом деле никогда не считали ее сестрой, так как она не обладала необходимой для этого внешностью. «Но в душе я африканка! — хотела она прокричать им. — Во мне больше африканского, чем в любой из вас! Мой отец, Дэвид Матенге, был великим борцом за свободу!»
Она видела, с каким надменным, самоуверенным, практически нахальным видом они ходили среди толпы. Десять лет назад эту четверку ни за что бы не приняли бы в этот привилегированный колледж. Теперь же, как казалось Деборе, в век внезапно обострившегося свободомыслия, все отчаянно хотели дружить с ними.
Как-то она пришла на небольшую вечеринку к Даре, где сестры, Дебора и чисто символическое количество белых общались, демонстрируя всем своим видом расовое единение. Тогда-то Дебора впервые отведала калифорнийского вина и, выпив слишком много, умудрилась обидеть оба лагеря, рассказав одну из смешных историй тети Грейс про Марио.
— Однажды она зашла в кухню и увидела, как он скатывает мясные фрикадельки на собственной груди и бросает их на сковороду!
Смех Деборы быстро смолк, когда она увидела устремленные на нее взгляды собравшихся. В комнате стало тихо: нарушала тишину лишь звучавшая из стереопроигрывателя музыка.
— Почему ты называешь его «вашим работником»? — спросила Дара.
Дебора не знала, что ей сказать.
— Мне кажется, — раздался чей-то голос, — что кенийские империалисты ничем не отличаются от южноафриканских и родезийских. Все они расистские ублюдки.
Дебора хотела объяснить им, что они все не так поняли, что Кения вовсе не такая. Нет, конечно, ее дядя Джеффри был расистом, но ее тетя Грейс и многие другие никогда ими не были. Деборе казалось, что в Кении намного меньше расовых предрассудков, чем здесь, в этой претенциозной стране, где люди меняли свои имена, надевали костюмы и притворялись друзьями, потому что так полагалось в этом обществе. Она почувствовала, что эти американки начинают выводить ее из себя.