Она стояла перед стариком, полная страстного негодования, и швыряла ему в лицо эти обвинения. Старый тиран, не выносивший ни малейшего противоречия, замолчал перед таким взрывом гнева и растерянно опустился на подушки; внучка внушала ему страх, может быть, своим сходством с покойным отцом, которое проявилось в эту минуту особенно резко.
Это сходство бросилось в глаза и Эрвальду. Точно так горели глаза Людвига Бернрида во время скачки, когда он мерил взглядом противника, вырывавшего победу из его рук. Эрвальд хотел войти, но остановился на пороге как прикованный; его глаза с выражением страстного восторга не отрывались от молодой женщины. Итак, жестокое воспитание ничего не уничтожило! Ему удалось только сковать Эльзу, и теперь последние оковы были сброшены. Перед ним опять был прелестный, живой ребенок, умевший подкупающе ласкаться и необузданно, с гневом упрямиться и своим упорством пленивший молодого соотечественника до такой степени, что он поднял его на руки и насильно сорвал поцелуй, в котором ему отказывали.
Ужас и изумление Гельмрейха длились не более нескольких секунд; гнев возвратил ему дар речи. Он засмеялся хрипло и сардонически.
— И ты хочешь быть женой Лотаря? Тебя выбрал человек, который жаждет покоя и за которым ты должна ухаживать у тихого домашнего очага. Если бы он видел тебя в эту минуту, то понял бы, что сделал. Ты — пара тому, другому, у которого глаза горят таким же огнем, как у тебя теперь. Он одной породы с тобой и прикует тебя к себе демонической силой, которой обладал и твой отец, а ты… ты раньше или позже сделаешь то, что сделала твоя мать, бежав из моего дома. Но, прежде чем дойдет до этого, прежде чем я вторично буду вынужден переживать это, я тебя собственной рукой…
Старик не договорил; трясущейся рукой он схватил тяжелый шандал, стоявший рядом на столе, и, напрягая последние, лихорадочно вспыхнувшие, силы, швырнул им в молодую женщину; в то же мгновение Эрвальд очутился возле нее и потянул ее назад. Шандал с грохотом упал на пол, как раз на то место, где только что стояла молодая женщина.
— Вы с ума сошли, профессор! — сказал Рейнгард строгим, повелительным тоном, каким говорят с помешанными, желая усмирить их. — Не вмешайся я, вы убили бы свою внучку.
Это вмешательство взволновало больного до крайней степени. Его глаза загорелись беспредельной ненавистью, он выкрикнул, едва владея языком:
— Вы? Вы? Прочь! Что вам надо?
— Охранять госпожу фон Зоннек, пока здесь нет ее мужа, — ответил Эрвальд и обратился к Эльзе: — Пойдемте, вы видите, ваш дедушка невменяем.
Он хотел увести молодую женщину, но она высвободилась и с криком испуга бросилась к профессору. Последний вдруг откинулся на подушки, все его тело задергалось в судорогах, но он оттолкнул руку внучки, когда она дотронулась до него, и крикнул:
— Прочь! Позови Лотаря… Лотарь!
В эту минуту Зоннек явился сам, привлеченный громкими голосами. Он подбежал к Гельмрейху.
— Что случилось? Опять припадок и так неожиданно? Дай ему капель, Эльза, может быть, пройдет.
Но на этот раз не прошло. Через несколько минут больной успокоился и лежал почти без движения, но его грудь дышала тяжело и из нее вырывалось хрипение. Губы шевелились, как будто он что-то говорил. Зоннек нагнулся к нему и сказал успокаивая:
— Мы тут; это я, Лотарь… я и моя Эльза.
Глаза умирающего снова вспыхнули насмешкой и ненавистью. У него уже не было голоса; с его губ срывался лишь глухой, страшный шепот, который мог разобрать только Зоннек, подставивший ухо.
— Твоя Эльза? Жалкий глупец! Берегись того… вон того! И ее береги от него… если еще не поздно…
Трясущаяся рука поднялась, чтобы указать на Эрвальда, но бессильно упала. Это была последняя вспышка угасающего сознания.
— Что он тебе сказал? Ты понял? — со страхом спросила Эльза.