— Да, был. Он вёл себя удивительно смело. Словно нет ни пуль, ни снарядов. Шёл впереди спокойно, как на учениях, а когда его ранили, всё пытался подняться и кричал солдатам: «Вперёд!» А рана была тяжёлая. Сам Корнилов приезжал в госпиталь и наградил его Георгием.
— А тургеневская девушка Лиза? Что пишет? Тоже за большевиков?
— Ну... В общем... Она скорее за левых эсеров. Я убеждён, что и ты в Питере разберёшься, с кем надо идти.
— В Питере я буду разбираться с женщинами: с кем спать.
— А Марыся? Попрощался с ней?
— Марыся исчезла.
24 октября, то есть 6 ноября по новому стилю, была намечена трогательная встреча друзей и подруг с переходом в деловую встречу: трогательная означала, что всё можно трогать, а деловая — всё можно делать. Накануне, то есть 5 ноября, или 23 октября по старому, Дымников принял дежурство в полку. Да-да, дежурство. Весь Петроград удивлялся тому, что в полку, да и в других шла обычная служба. Солдаты занимались в строю, на стрельбище, ходили в караулы. Всё по уставу. И полковые комитеты смотрели за порядком. Даже в юнкерских училищах ещё в сентябре в Царском Селе проходили обычные учения, в Константиновском — боевые артиллерийские стрельбы. Погода была плохая. Леонтий коротал ночь на обычном дежурстве, читал, проверял посты...
Смена дежурных в полку происходила рано, в середине дня. Обязанности командира полка исполнял командир 1-го батальона Путилин. Приняв обычные доклады — «сдал», «принял», он попросил Дымникова остаться в своём кабинете. С непонятной пытливостью задал непонятный вопрос:
— Какие планы, Лео?
— Вы смотрите на меня, как на больного, и поэтому я попрошу у вас отпуск по болезни. Такой вот план.
— Хороший план. Сегодня у нас вторник... Завтра вы отдыхаете после дежурства. Таким образом, болейте до понедельника. Если потребуется ваше присутствие, я протелефонирую или пришлю посыльного.
Из дома Леонтий сумел вырваться ещё засветло, но путь к трогательной встрече, назначенной на Васильевском острове, был отрезан: разведены мосты. У Николаевского моста небольшая толпа переругивалась с юнкерами, стоявшими поперёк мостовой аккуратной шеренгой. Слева посреди Невы неподвижно застыло железное чудовище — крейсер.
— Новые жандармы объявились, — покрикивали из толпы. — Людям домой надо, а они... В Совет надо жаловаться — большевики пришлют матросов и с этими юнкерами такое сделают...
Дымников, пробившись через толпу, подошёл к юнкерам, показал унтер-офицеру документы. Оказалось, что здесь две команды юнкеров — малиновые погоны с буквой «В» и чёрные артиллерийские с «К»: владимирцы и родные константиновцы. Унтер-офицеры старшекурсники, по-видимому, из студентов, прошедших фронт, мягко и даже робко объяснялись с недовольными, ссылаясь на приказ Штаба округа.
— Какой штаб? — кричали в толпе. — Вся власть у Совета!.. Это заговор против революции!..
Дымников посоветовал юнкерам на время навести мост, тем более, что он сам направляется на Васильевский с важным поручением. Послали юнкера в будку механика, и тяжёлые полудуги, недовольно поскрипывая, нависли над водой, наклоняясь навстречу друг другу. Толпа хлынула на мост. Дымников в стороне угощал юнкеров папиросами, расспрашивал о жизни и_учёбе. Своё юнкерское прошлое он не особенно любил вспоминать, а если приходилось, то выплывающие полузабытые картины колебались и двоились. «Цуканье» старших он перетерпел, как позже терпел немецкие пули, но однокашников-юнкеров не любил за прыщавый подростковый разврат — сам был своевременно или, может быть, преждевременно посвящён в таинства истинной любви родительской горничной. Но оставалась в нём неизбывная юношеская, да и мужская, страсть к мундиру, строю, маршу под духовой оркестр, к военным знакам, погонам, оружию, к традициям гусарства и мужества. Вот и эти: шинели модно удлинённые, погоны с неуставным широким галуном, сапоги шиты на заказ, шпоры — «савельевские», причём и у пехотинцев-владимирцев. Такими себя видели в мальчишеских мечтах, такими стали и теперь должны расплачиваться за сбывшиеся мечты — охранять мост от людей, для которых этот мост предназначен, а то, не дай Бог, и стрелять в людей.
Удивило, что два юнкера из разных училищ ведут себя как близкие друзья.
— Мы вместе выросли, — объяснил владимировец. — В одной гимназии учились, но я решил, что настоящая служба только в пехоте. Решил начать, как Суворов... Ну, конечно, не как Суворов, а просто...
Дымников, попрощавшись, поспешил на мост.
Трогательная встреча прошла как обычно, разве что выпил лишнего, и, проснувшись утром рядом с худощавой черноволосой певичкой из оперетты, объятый похмельной тоской, вспомнил: «Я тебя кохаю, а ты спишь».
В воскресенье, 29-го, с утра в городе стреляли, и Леонтий понял, что надо ждать вызова из полка. Телефон не работал, и отец, ненавидевший нарушения порядка, выпил утренний кофе, нахмуренно молча, и сразу ушёл в кабинет. Он теперь занимался особым разделом математики: тензорным исчислением. Говорил, что сейчас это главное в математике из-за новых открытий в физике: какой-то Эйнштейн, какая-то теория относительности.
Посыльный из полка явился среди дня. Унтер-офицер с непроницаемо-настороженным лицом в прихожей подозрительно огляделся и сказал вполголоса: «Господин капитан приказали передать на словах: в девять вечера, ресторан Донона, номер 18».
— Вечером? — переспросил Леонтий. — А сейчас что за стрельба?
— Юнкера взбунтовались против Совета народных комиссаров. Против Ленина. Телефонную станцию, было, заняли, но куда им против силы. Почти все уже сдались. Только во Владимирском училище ещё стреляют. Там и наши солдаты.
Юнкера стреляли из разбитых окон, и вместе с бледно-зелёной вспышкой выстрела дребезжали и падали стекла. Атакующие толпились во дворе через дорогу за стенами домов. Солдаты, рабочие, матросы. Клинцов, решительный, в кожанке и с маузером на поясе, подозвал Заботина и негромко, с обычной своей обманчивой улыбочкой жестоко матерился. Отправляя Клинцова в числе других из Смольного, Подвойский сказал: «Не возьмёшь Владимирское до вечера — расстреляю», вечер уже вот он — солнце падает за крыши. Заботин строил дурачка, отговаривался:
— Чего их брать-то, мальчишек? Окружить и не выпускать. Сами сдадутся тихо-мирно.
— Ты, мать твою, гвардеец разэтакий. Фронтовик... — дальше матом. — Они Керенского ждут! А тот... — и опять матерщина, — ну уж эти гадёныши... Ни одного живым не отпущу.
— Давайте с той стороны, — предложил Заботин. — Там, видать, чёрный ход есть. Ворвёмся, человек двадцать, и они — лапки кверху.
Отобрали самых крепких и смелых солдат и несколько рабочих с винтовками. Прошли дворами, перебежали улицу, вломились через ограду на задний двор между какими-то строениями и кустами. Едва бросились к зданию, как зазвенели оконные стекла, выбиваемые стволами юнкерских винтовок, загромыхали выстрелы, закричали раненые. Пули выбивали фонтанчики земли, с резким дребезгом рикошетили от камней. Сверху, из открытого окна донёсся пронзительный крик: «Господа! Лучших стрелков сюда! Бурмина! Юнкер Бурмин, к этому окну!..»
Опытные солдаты укрылись за стенами строений, рабочие бестолково суетились, падали на землю, прятались за кустами, снова вскакивали, пытались куда-то бежать.
В беспорядочной пальбе выделились три выстрела, раздавшиеся через равные промежутки времени — секунд пять. Три выстрела — три трупа. Один рабочий в сером пальто упал навзничь, не выпуская винтовки из рук, и бил сапогами по мягкой земле, постепенно ослабляя удары. Другой, прятавшийся за кустами, сел с хриплым стоном, держась за живот, лицо его почернело, изо рта хлынула чёрная кровь... Минуты не прошло — откашлялся и лёг навсегда. Солдат, пытавшийся из-за сарайчика стрелять по окнам с колена, бросил винтовку, схватился за расколотую свинцом, окровавленную голову, закричал и упал тяжёлым нескладным мешком.
— Отлично, Бурмин!.. — закричали сверху, за разбиты” ми окнами, — Бей их!.. В кустах ещё шевелятся!..
— Обойма кончилась.