Мы с того дня стали часто наведываться друг к другу уже как партнёры по договору. Как и у всех в деревне, в подворье у деда основным кормом при отращивании свиней служила тогда отваренная кукурузная крупа с урожая на собственном огороде. Высушенные в початках и отшелушенные зёрна дед сам дробил на грохотавших далеко за стенами избы ручных жерновах-дерунах, а отваривала бабка, его супруга. Жернова были и у меня. И кукурузы я со своего огорода припас прилично. Только я варил зёрна непромолотыми. Варил подольше, до разбухания. По общесельскому рецепту, в корыто ещё добавлялись картофельный и тыквенный отвары, свёкла, вдоволь воды, скудные остатки со своего стола. До заморозков, то есть когда подопечных ещё только определяли в «интенсивный» откорм, прямо с грядок полагались им капустные листья. Эффект говорил сам за себя: то, что мой кабанчик употреблял, выходило из него очень здорово похожим на то, как оно выглядело в начале, в натуре. Ветеран, узнав о моём «новшестве», бурно, до слёз расхохотался. С издёвкой, нахлопав меня по узеньким худым плечам, он несколько раз громко и многозначительно повторил: «Ну и ну!». Впрочем, сказал он, уже уходя, договор пусть остаётся в силе, может, мол, что-нибудь ещё придумаешь, посмешнее…
Становилось ясно, что вряд ли бы я мог рассчитывать на выигрыш. Между тем промелькнули недели, месяцы; приближался финиш откорма. У деда свинка полнела, раздавалась; всё её тело смотрелось упитанным, степенным; сквозь чистую белую щетину проступала розоватая аппетитная кожа. На моей же стороне было по-другому. Кабанчик хотя и набирал вес, мощнел и подрос, но, казалось, только вверх. Бока оставались подозрительно плоскими, как от начала. Видом он не свежел: затёртая, свалявшаяся грязно-рыжая щетина, длинные хиляющие ноги. Меня он покорял тем, что был неприхотлив, меланхоличен, при встрече со мной добродушно похрюкивал, и то, что я для него готовил, съедал без остатка, не портил, не настаивал на добавке.
Пришла наконец пора забоя. Первой процедуру исполнили на дедовом дворе. Я, как лицо пристрастное, следил за каждой операцией. Разделка туши дала мне повод расхохотаться почти таким же манером, как то получилось в своё время у старика. Ну что был за продукт! Мяса, разумеется, много, но всё оно не насплошь мясо, а в каких-то блестящих плевах, в кровяных прожилках, в слоях и прослойках нутряного жира, то есть сала. Отдельно, в чистом виде, жира ненутряного, предмета, служившего своеобразной местной валютой, набиралось совсем мало, толщиной на каких-то полтора пальца на гребне спины, по остальному же периметру так и вовсе кожа почти сразу примыкала к мясу. В деревне для послевоенных лет и тогдашнего мрачного недоедания такой результат мог расцениваться не иначе как поражением, отсутствием хозяйственности. Холодильников ведь тогда не было, мясо на лето не оставишь. На мои насмешки дед опять прохмыкал: «Ну и ну!». Однако на этот раз с сильным досадливым акцентом. Была у него единственная надежда не уступить мне: это если бы в моём кабанце имелись только шкура да кости.
А Василий, будто догадываясь о нашем противостоянии и будто желая помочь мне, взял да и удивил!
На загривке у него толщина чистого продукта превышала ширину ладони. Не моей, далеко ещё не мужской, а соседской, дедовой. Он, помню, как-то даже побелел в лице, невнятно тряс бородой; длиннющие концы его усов вроде как сами собой неестественно поднимались и опускались, напоминая крылышки у вспархивающего воробья; больше обычного дед горбился; недоумевал: как же так? Прикинули мы с ним и выращенную мною мясную часть. Выходило, и тут пропорция не так уж плоха.
Дошли итоги соревнования до соседей. Деда высмеяли всем селом, так что он долго остерегался выходить из своей калитки на улицу, где любой мог натыкать ему новых укоров. Наведавшись к нему недели через две, я увидел человека, у которого огорчение от неудачи так и не прошло. Он хмыкал своё «Ну и ну!», пытался как-то оправдываться. Но, видя, что поправить уже ничего нельзя, подозвал поближе, в свидетели, свою супругу, вынужденно пожал мне руку и выдавил: твоя, мол, взяла.