Такой вот человек. Действительное у него было неотделимо от энтузиазма и от ироничного восприятия.
Редкая в среде врачей-практиков, эта его особенность вплотную приблизила его и к необъятному таинству литературного творчества. Он писал стихи и рассказы, но распознал в себе эту страсть уже с запозданием, будучи взрослым и семейным. Соответственно, результаты были здесь невелики. В литобъединении замечали, как это его нервирует, но на вид он держался твёрдо и смело, даже, как и всегда, приподнято или весело, надеялся, что его неудачам быть недолго. На каком-то этапе настроенность на успех постепенно превращалась у него в подобие самоуверенности. Со своими текстами Борис начал навязываться любому, кого знал, побуждая тех давать о сочинениях положительные или даже похвальные отзывы. А затем уже почти впрямую пытался отстоять полученные предварительные оценки на заседаниях «Океана».
Он, казалось, не обращал тогда внимания на то, что имело место в виде угодливости публики перед его серьёзным эскулаповым статусом. В эту публику, естественно, входили многие его пациенты. Кружковцам пришлось подправить его, и он, не осердясь, принял строгие, но справедливые замечания в свой адрес.
Отмечу при этом своеобразную манеру Борисова творчества: он любил эксперименты, но не писал ничего, что исходило бы от хорошо знакомой для него медицинской темы, в которой по неопытности авторам часто не удаётся избегать употребления сложной врачебной терминологии и где в отличие, скажем, от Чехова или Вересаева, многие даже известные профессиональные литераторы говорят только, собственно, о том, что есть лишь тема сама по себе, а – не о человеке. Трафаретам хирург предпочитал поиск сюжетных линий, пусть и не всегда приемлемых, но выбранных из расчёта, что, по крайней мере, тут можно чем-нибудь удивить, иногда совершенно простым. И стиль у него был простым: короткие фразы, вдумчивый, яркий синтаксис.
Коллеги по увлечению охотно работали с подобными текстами и, помнится, даже иногда восхищались ими и откровенно завидовали автору. Удачи, правда, не приходили к нему часто.
Кому он был обязан одобрением его рассказа о чаятах, никто в любительском кружке понятия не имел, но когда дошла очередь до обсуждения тонкостей этого несообразного этюда, Борис, кажется, готов был считать его уже чуть ли не шедевром. Для своих птенцов чайка устроила гнездо на мачте морского торгового судна, и там они взрослели и попадали во всякие передряги, двигаясь по маршрутам, которыми судно шло в течение некороткого срока, пока птенцы мужали. Мать же чаят моталась над морем, лишь изредка подлетая к деткам, чтобы покормить их пойманными в воде рыбками. Таким было содержание текста.
Любопытного здесь было много, особенно по части передряг – не только с чаятами, а и с их матерью и с членами судового экипажа. Однако сразу же возникли и сомнения. Гнездо на мачте? Не высоковато ли? Да и вправду ли? Слыхано ли о таком? И как птенцам разминаться, пробовать летать и возвращаться на место? А – где чаюн, или как там его, то есть – отец чаят? С ответами на вопросы у Бориса получалось неважно, он почти ничего не знал о гнездовании чаек, об их привычках, предпочтениях.
И сюжет, и рассказ в целом забраковали. Я был в числе поставивших суровую точку.
Обычно после заседаний мы с Борисом добирались домой вместе. На этот раз выходило иначе. Стушёванный автор не дожидался меня, а когда я вышел за ним на автобусную остановку и стал с ним рядом, чтобы войти в одну дверь, он отступил ко второму входу в салон. Ладно. Приехав, молча зашагали в направлении к дому. Моё присутствие рядом попутчик переносил, как я понимал, с огромным трудом.
– А не зайти ли?.. – попробовал я сбить с него зелёную досаду и указал на ближайший продуктовый магазин. Это определённо обозначало: зайти за водкой.
Возражения не последовало. Мы купили поллитровку, набралось ещё на хлеб и на традиционную селёдку. Продавщица взвесила закусь, а во что завернуть, не нашла. В те времена ведь о пакетах можно было только мечтать. И никакой обёртки вообще не предусматривалось, покупатель сам обязывался решать, как ему быть.
Мы осторожно и отстранённо осмотрели друг друга.
– Слушай, может, того…– сказал я обиженному автору и кивком показал на карман его пиджака, где топорщилась рукопись повествования о чаятах.
Тоскливая блажь моментально слетела с Бориса. Он обрёл веселоватое, нескованное настроение, и поскольку теперь над нами витало ещё предвкушение некоего торжества, даже сам поторопился смахнуть обиду с себя. Расплылся сначала в откисавшей ухмылке, а затем и в добрейшей улыбке, обозначавшей, что лучшего выхода из ситуации у селёдочного прилавка ему бы и желать не хотелось.