– Но ведь у тебя – не Бася.
– У меня правильнее. Бася это женское имя в Польше. А Басилей, собственно, как Василий. По-древнегречески – военачальник, воин. Я тут об этом немного распространяюсь. Правда, без древностей. Вот, полистай. Да сядь поудобней.
Волнение не позволило мне осознать, насколько я польщён. Он доверяет мне прикоснуться к разделу его творчества, который у него – основной, главный! Я присел на табурет и углубился в чтение текста, с чувством смятения подбираясь к каждой новой странице. Неслыханно! В тексте речь шла о такой же собачонке, как и моя – до невозможности вёрткой, непослушной на выгуле, бесшабашной, согласной, когда её кормили, только на самую дорогую колбасу. Происходило в рукописи то же самое, что и с моим Басей. И матерь его звали Гонзой! «Кажется, и оно – польское», – бросил мне Виктор, когда я, очарованный и возбуждённый совпадениями, указал ему на них.
Я настолько увлёкся, отмечая схожести литературного изложения, что как бы уже не чувствовал времени и обстановки, где нахожусь. И тут, может быть, совершенно случайно я осознал, что от неожиданности меня уже давно ударило потом и я, словно подхваченный вихрем, куда-то несусь, весь пронизанный обвораживающим трансцедентным светом сюжетных озарений.
Этаким странным образом открывалось мне самое, пожалуй, занимательное и захватывающее, касавшееся меня в моей жизни, а именно то, что и я ведь почти слово в слово описываю то же самое в своём очередном опусе, с которым теперь пришёл.
Рукопись была всунута в карман моего пиджака, и мне казалось, что от неё уже шёл пар сопротивления. Она сопротивлялась своей запоздалой похожести на изложенное в строчках автора многих романов. Прервав чтение чужого текста, я наконец-то возвращался к реальности. Я намеревался попросить Виктора дать мне его рукопись, чтобы дочитать до конца. Надежды, что он разрешит, никакой не питал. Ну, а чтобы не отягощать больше его своим малополезным присутствием, намереваясь уходить, подал ему и попросил его просмотреть моё творение.
Виктор как будто ждал этого. Быстро перебирая страницы, он в какие-то полминуты пробежал по тексту, без разбора выхватил два листка, смял их и вместе с другими швырнул в мусорное ведро. Что это обозначало, я уже говорил. Но я заметил, что взглядом он как-то с любопытством зацепился за какой-то фрагмент моего текста. Я подозревал: его мнение может измениться. Однако ошибся. Виктора интриговало иное.
– Ни у меня, ни у тебя нет оригинального окончания, – сказал он.
Нельзя было понять, от кого он требует, чтобы окончание было оригинальным, – от меня или от себя.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, сам не знаю. Должно быть, что-то экстравагантное, и как бы не от нас с тобой. Мы только излагаем сюжет, пытаемся о героях рассказывать, толком не понимая ни их поступков, ни мотивов к этим поступкам…
– А чего тут понимать?
Задав этот вопрос, я сильно смутился, поскольку стоп, который лежал теперь у меня на коленях, я успел прочитать лишь где-то недалеко от начала, а в нём, если представить его книгой, текста набиралось не менее двадцати печатных листов. Опрометчиво высказывать суждение, не будучи вполне ознакомленным с вещью…
– Вот именно, – бросил мне писатель, как бы освобождая меня от необходимости обсуждать его произведение дальше. – Мы с тобой идём одним путём, с одинаковыми героями, только я с большими подробностями, а нужной эффектной концовки у обоих – нет.
– Разве действующих лиц у тебя тоже всего двое – как у меня? Ну, ещё к ним, разумеется, присоединяемся мы, я и ты, – как повествователи…
– Тут нечему удивляться. Не в том ведь дело, сколько на страницах лиц или героев, а в том, как, рассказывая о них, мы изображаем окружающее и чем заканчиваем.
Я не мог не отметить: наш разговор уводил в какую-то нестандартность. Героями и лицами мы называли и самих себя, и собак. И если и в моём коротком рассказе, и в рукописи Виктора говорилось об одном и том же, то, значит, к моей писанине мог подойти и выбранный им заголовок? Мне он импонировал, но казался очень загадочным. Не прочитав стоп, ничего не прояснишь. Да, хорошо, безусловно. И всё же…
Разминая эту пилюлю и чтобы хоть как-то расширить свои представления о романе, я приготовился добиться этого как бы косвенно, не провоцируя писателя на дальнейшую усложнённую полемику.
– А почему ты пишешь «тигриной», а не «тигровой», – как у Шота? – спросил я его.
– Ты бы хорошо понял это, если бы излагал своё творение более подробно. Я, видишь ли, усматриваю, что Шота перевели…
В это время мы услышали необычно непрерывное пение дверного звонка и частые удары кулаками в дверную плоть. Мы взглянули друг на друга, ничего не понимая. Беседа по-настоящему выбила нас из житейской колеи. Я совершенно забыл о Баське, а Виктор, видимо, забыл о своих домочадцах, так что вряд ли знал, дома ли теперь кто-нибудь из них или их нет, ушли, может, куда-то. Кто там?