— В Ас-Сентегире мне рассказывали про детёныша с отрезанной лапкой, — проговорила шокированная Галина. — Вы делаете такое с младенцами?
— Физика ящерки коренным образом отличается от физики созданий с тёплой кровью, — суховато пояснил отец Малдун.
— Ну и как же ты, почтенный отец, собираешься уведомить пациента о дилемме? — спросила Орри. — Вот так прямо с налёта?
— Прямо с налёта я приготовлю для мэс Орри мазь, чтобы рассосались кровоподтёки. — ответил он. — Извольте употреблять в дело. А что до сэнии Гали-рутенки — я бы желал осмотреть её пристальней.
«Похоже, снова всплывает дело о Белой Хвори, — подумала та. — Надо же, до чего интересуются. Ведь решили, что опасность если и есть, то крайне малая. Или всё снова не так?»
— Тогда пойдём, если у тебя, отец, есть время. Позже его может не оказаться ни у кого, — ответила вслух.
С монаха оказалось довольно заглянуть в круговую щель между подолом закатанной кверху срачицы и верёвкой, на которой держались штаны.
— Ну что же, надеюсь, сжигать хижину после вас троих не понадобится, хотя тайное готово стать явным, — заключил он с некой суровостью в голосе. — Я бы рекомендовал вам задержаться на Острове Кедров подольше: примерно месяцев на девять, а то и вообще на год. Здесь у нас свободная земля, не подлежащая местной и вообще вертдомской юрисдикции. Вольная республика своего рода. Успеете ещё вернуться к своей непрестанной битве.
— Что, разве уже заметно? — спросила девушка, надеясь, что вопрос не прозвучал слишком уж по-дурацки.
— На глаз — нет, нисколько, — объяснил лекарь. — У тебя, высокая сэниа, не случалось рвот — там, в замке, или на самом острове? При таком переломе, возможно…
— Нет, странно даже. На острове вообще всё время есть охота. Уж очень вкусно готовят.
Она не лгала: пища, которой их угощали, была самая простая, вроде каши или густой похлёбки из дроблёного или плющеного зерна, но приятная. В неё щедрой рукой лили парное козье молоко, сыпали ягоды и орехи, и от крепостной кормёжки она отличалась, как небо от земли — или как халва от кормового шрота.
Делать обеим женщинам было, на первый взгляд, нечего: гулять по великанскому лесу, дышать хвойным воздухом, впутываться во все бытовые проблемы местных жителей. Разглядывать чудесные рукодельные вещицы, на которые шли рыбья кожа и водорослевое волокно, пух гаги и бельков тюленя. (Ибо привычные Галине рутенский Север здесь властно смыкался с таким же югом.) Без конца задавать уже привычные вопросы отцу Малдуну и старшим ученикам, получая не менее привычные ответы.
— Как и для чего Книга Филиппа пропускает враждебное?
— Как — спросите у неё самой, когда откроете в следующий раз. Для чего? Нельзя всё время жить в окружении одних друзей. Зубы стачиваются.
— Большой Рутен искренне ненавидит войны.
— Ненавидит — и постоянно пребывает. Он сам не знает себя, иначе бы любил — и не вёл слишком часто и по несуразным предлогам.
— Поэтому из моих соотечественников получился не такой хороший неприятель, верно?
— По всей видимости, достаточный, чтобы научить жителей Верта бдительности. Рху-тины вначале шли ради дружбы, потом для торговли, затем — взять своё силой. Если бы они остановились на первой ступени, Верт давно стал бы их. И погиб — медленно и верно.
Галина удивлялась этим рассуждениям. Но далее следовали еще более странные, хотя окрашенные поэзией:
— Рху-тин омывает нас, как бурное море — остров. Море в Готии нередко глотает сушу, куда реже — извергает ее назад, меняя очертания берегов. Так и мужчины Рху-тин во время дружбы брали наших женщин себе. Иногда оставались с ними на короткое время, но чаще сразу увозили через перевалы и перемычки. Тогда границы были куда более проницаемы. А сейчас, похоже, и мы для людей рху-тин будто оплотнённый призрак, и они таковы же для нас. Оттого рутены и не умели вложить в наших жён свое семя — только свою тоску.
— Никогда? Даже во время обоюдной теплоты?
— Не «даже», а «особенно». Про лучших вертдомских детей говорят, что их зачинали в страсти и буре. И до сей поры остаётся так. Может статься, это от морянской крови, скрытно текущей в жилах любого вертдомца.
Галина плохо понимала такие рассуждения, но помнила крепко.
Ибо самым главным по-прежнему оставалось — регулярно проведывать Рауди, что стремительно шёл на поправку. А ещё гадать, сказали ему — или не сказали. Красноволк уже начал садиться в постели, улыбаться и вовсю жестикулировать во время увлекательного разговора своими культяпками.
Всё прояснилось, наконец.
Где-то недели через три такой идиллии отец Малдун вызвал к себе одну Галину, без подруги, и объявил:
— Мы уже декаду не даём сыну Яхьи ничего утоляющего боль, и кровь его вполне очистилась от мака и конопли. Он готов подвергнуться операции насечек: такое надо делать по крайней мере семь раз на дню и ровно семь дней подряд. Но поставил условие: чтобы Гали бинт Алексийа держала его плечи и утишала боль касаниями головного покрывала.
Отчасти то был эвфемизм — но только в том смысле, что Галина не прятала волос, как бы ни светило жаркое летнее солнце. Хирургам — или, если угодно, экзекуторам — требовался подручный: это считалось более достойным, чем прикручивать к столу.
— И затыкать рот поцелуями куда приятней, чем кляпом, — усмехаясь, добавил Рауди, когда девушка отправилась за объяснениями прямиком к его ложу.
— Ты хочешь добиться своего — не мытьём, так катаньем? — в сердцах выкрикнула она.
— Не понял смысла. Ты-то сама хорошо вникаешь? Как там — в происхожденье идиомы.
— Это о стирке, я так думаю. Прабабушка грязное бельё тёрла в тазу руками, мыла то есть, а потом катала по волнистой жестяной доске рубелем — такой толстый брусок с параллельными насечками на одной из сторон. Потерялось.
— А то бы ты всем этим по мне прошлась, — Волк ухмыльнулся. — Да полно, девочка моя. Мне всего-то надо — стать хоть наполовину, на треть таким, как раньше. Ради того и через огонь можно пройти. А телесная мука… Да все лекари её причиняют ничтоже сумняшеся, куда там палачу за ними угнаться! Здесь народ ещё к нам, страдальцам, весьма добрый. Зря ни отравой не глушит, ни киянкой по башке не ударяет.
— Дождались бы, пока совсем на ноги встанешь.
— А тогда будет поздно. Не отрастёт ничего. Уж и сейчас на грани — отец Малдун дожидался, пока ты малость поуспокоишься. Никому иному, говорит, не пристало. И ещё намекает на жгучую тайну…
— Ошибается. Нет у меня никаких общих с тобой секретов. Так когда приступать?
— Да хоть сейчас, до обеда, чтобы нечем было наизнанку выворачиваться.
И пока вельми страх не одолел.
Заключалась процедура в том, что два ученика, каждый со своей стороны придерживая Волковы запястья, делали свободной рукой тонкие и частые надрезы на обрубках и «вялых макаронинах». Для этого использовали нечто вроде стилетов, великолепно заточенных с обеих сторон, — поначалу Рауди даже не морщился. Что, похоже, было непорядком — позже кинжальчик начали слегка поворачивать, растравляя ранки. Галина стояла в головах, крепко нажимая на плечи, сдавливая с обоих висков голову, которая металась из стороны в сторону, и вытирая обильный пот тряпицей и губами.
Тело Красноволка в эти моменты обретало почти прежнюю силу — выгибалось дугой, пытаясь порвать невидимые путы, издавало утробные, гулкие стоны, похожие на те, что знаменуют пик любовной страсти. Она чувствовала свою вину перед ним — её собственные руки не исцеляли, только прибавляли страданий. За такое, понимала Галина, неминуемо должна была последовать расплата — и нечто внутри заставляло упиваться мыслью об этом. Предвкушать — вот ещё более верное слово. Мечтать о настоящем Рауди, «двойном мужчине и сыне мужа», Рауди Великолепном, Рауди — Старине Роули, совсем прежнем. О замечательных возможностях, которые оба так позорно упустили.
«Может быть, оттого я и перестала так хотеть Орри, что все и вся отталкивало меня от законной половины и толкало к этому… Господи, а ведь я даже сейчас не знаю, в какой мере этот хитрец со мной плутует. Стыд какой. При таких ощущениях явно не до притворства. Нет, всё равно. Он прав. Стоило бы и в пламя окунуться ради такого».