Бессвязные мысли, подобные этой, одолевали Галину семижды на дню. В перерывах между торопливым сном и бессмысленным обжорством. Всякий раз, когда ей приходилось ассистировать при бесплодном истязании — в самом начале. Во время отточенного ритуала, который порождал хрупкую надежду, — в конце декады. Сразу после десятого дня бдения, по счастью, закончились и теперь дело было за тем, чтобы накладывать мазь и корпию, любовно перебинтовывать бледные, удивительным образом напухшие струпья… Кормить с ложечки и поить из особой чашки с длинным носиком…
И ждать с упорством кота, который сгорбился у мышиной норки, прищурил глаза и делает вид, что дремлет.
Но когда обрубки на шуйце округлились и стали похожи на пальчики недоношенного младенца — без ногтей и полупрозрачные, — а правая кисть робко попыталась перехватить ложку из кормящей руки, то не один отец Малдун понял, что настало время.
— Отселять вас пора, — заговорил он вначале с Орихалхо. — Стоило бы и другим насельникам госпитальной хижины уделять не меньше забот. А вашего мужчину теперь баловать — лишь портить. Пусть учится заново всем житейским искусствам.
Сказано это было с известной мерой добродушия, но — сказано.
В той хижине, которую они выбрали для своего подопечного, были настелены пёстрые коврики, сотканные из тряпья, положен высокий матрас, набитый водорослями, один на всех, разбросаны подушки, поставлен низкий столик с трещиной посередине, явно принадлежавший чьему-то деду или прадеду. Так жили ба-нэсхин, родичи Орихалхо, так продолжали жить и члены островной коммуны. Только вот дома им строили явно не термиты, а — в незапамятные времена — коралловые полипы, привычные к жизни в прохладной воде. Очередное чудо Верта.
«Вообще-то неясно, кто жил здесь прежде людей: а спросишь местных — отделаются сказкой насчёт того, что раньше здесь шумело море. Или червячки-строители выползали на сушу подобно угрю».
Так думала про себя Галина, поддерживая кавалера с левой стороны, тогда как более сильная Орихалхо — с правой. Собственно, Рауди вполне мог обойтись вместо дам костылём, которые ему вырезали из крепкого стволика, но это испортило бы торжественность процедуры. Не зря же иные землянские больницы принято покидать в инвалидном кресле — чтобы виден был контраст между «прежде» и «теперь».
Но прежде, казалось бы, давным-давно, Красноволк двигался — птицей летал. Сизым орлом по поднебесью. А ныне с видимым облегчением опустился на постель и растянулся там, вольготно раскинув руки-ноги под одеялом. И поел, как и прежде, с рук — только вот рутенку не оставляло чувство, что он и тут слегка «выставляется». Ну конечно: когда красивая девушка подносит к твоему приоткрытому клюву блюдо с едой и тонкими пальчиками вкладывает в него лакомые кусочки — это жуть как эротично. И подставляет под другой клювик ночную посуду, ага. Все это мы проходили, сказала себе Галина.
И ещё он страшно похудел. Ранее девушка, которая успела отвыкнуть от грузного телосложения былых собратьев, не замечала в нём ничего особенного. Очень многие вертдомцы, по стандартам Большой Земли, до конца своих дней отличались юношеской стройностью. Но Красноволк сделался тощ, и худоба его выпирала сквозь одежду всеми костями. Аппетит был у него явно не под стать кличке, и кормилицы с удовольствием подобрали за ним остатки, прежде чем вымыть посуду в чане с остывшим кипятком.
— Вижу, над тобой ещё трудиться и трудиться, — ворчливо сказала Галина, подбивая ему в изголовье подушку.
— Это ты зря, — рассмеялся он, — На самый главный труд моей жизни я уже давным-давно стал способен. Даже пальцы себе сам массирую — вот так примерно.
Перехватил её запястье и показал — взад-вперёд. Отчего-то девушка сразу вспыхнула краской.
«Сказать ему, что орудовать тяжёлым клинком — уже не его дело и что выводить на бумаге узоры тоже? И так будет ещё долго? Неловко выйдет. Как упомянуть верёвку в доме повешенного. Спросить, о чём он, в таком случае? Да хватит выставлять себя полной дурой, в самом деле. Отбрехаться на людях — отбрешется, но оба мы прекрасно друг друга поняли».
Поняла и Орри.
— Ни к чему мне закрываться в стенах посреди бела дня, — сказала резко. — Пойду отыщу какую-нибудь трость наподобие той, что у Рауди, попрактикуюсь удары отражать. Мирное время — сплошная порча для таких, как я.
И уже в проёме добавила много тише, как бы для того, чтобы мужчина не услышал:
— Дай мне ребёнка от себя. Любой ценою дай. Разделись пополам. Овладей им силой. Ибо единственное наше с тобой достояние — это мы сами…
Галина опустила плетёную занавесь, что была тут вместо двери, и села рядом с мужчиной. Как уже, наверное, сотни раз.
И в самый первый.
«Ты этого желал, мой Волк? Тянулся и в последний момент отворачивал в сторону, вспоминал о морали, о непонятной опасности, о том, что пришелица-рутенка — чужое и чуждое тебе существо. Но вот в Доме Высоких Кедров всё соединяет нас, как хорошая сводня: краса природы, одиночество посреди массы людей, твоя слабость, моя перед тобой невнятная вина…»
— Ты — ты правда есть? — вдруг спросил Рауди, лёжа на спине и не трогаясь с места. Не поворачивая головы. — Вот такая.
— Кто бы сомневался. Хочешь ещё потрогать?
«Когда губы не заняты поцелуями, что за чепуху они говорят — жаль, целоваться в Сконде мало принято».
— Я ведь от большой тревоги хорохорюсь. Жутко боюсь, что с той раны во весь живот…ну, понимаешь.
— А ты о таком поменьше думай. Сам-то хорошенько рассмотрел?
Усмехнулся:
— Твоими глазами. Когда перевязки меняла.
— Давай ещё попробуем. Я открою, дотронусь — а ты будешь мне в глаза без отрыва глядеть.
Откинула покров, подняла рубаху до подбородка. Да уж, без повязок и швов красивее оно не сделалось: будто ветвистая молния прошила тело от сосков до паха.
И убила нечто живое внизу.
Нет, не убила — повергла в глубокий обморок.
— Не трогай его, — сказал Волк, удерживая протянутую ладонь. — Слишком часто это делалось с противоволожной целью. Достань свой неразлучный нефрит из футляра, покажи мне и положи рядом.
Она повиновалась.
«Уже и секира при корени дуба лежит: всякое древо, не приносящее доброго плода, подсекают и бросают в огонь», — произнёс мужчина чужие слова. — Читала нохрийскую Весть? Вот. А теперь иди ко мне безоружной.
Она так заторопилась, что осталась в одежде, — а потом было поздно. Кажется, это ещё больше распаляло обоих: перепутанные грубые складки, что царапают кожу. Оковы на щиколотках, хомут поперёк груди. Постоянная оглядка — как бы не надавить на шрамы слишком сильно, из-за чего так и миловались, лёжа на боку лицом друг к другу. Сплетали пальцы — его оказались неожиданно искусными, её словно одеревенели в ответ.
А потом девушка отвернулась, чтобы не видеть ни одного из нагих кинжалов. Положила ногу на крепкое, надёжное бедро мужчины. И впустила в себя сиротливое мужское семя.
— Уф. У тебя как, благополучно? — Рауди сыто отвалился, провёл пальцем по розоватому, будто бы живому нефриту. — Вот как знал, что моему дружку пригрозить надобно.
«Как и пальцам на увечных руках. У него что — так всю жизнь теперь будет? Совершать и кончать под угрозой кастрации?»
— Хорошо мне, Рыжий Волчара. Только вот словно камень какой-то в утробе, как следует содрогнуться не даёт от твоей сладости.
— Это ты с первого мига от меня зачала.
Посмеялись. Даже носами потёрлись от умиления, что так славно всё кончилось.
А буквально на следующий день у Галины в самом деле остановились крови.
В прошлый раз, да и в позапрошлый, они приходили как по часам, только что текли вяло и неохотно. Девушка приписывала это тяжёлой работе и душевным переживаниям.
Подождала день, другой, третий, чтобы не будоражить зря своё семейство. Поговорила с главным лекарем — тот подтвердил, даже особо не осматривая. И только потом с ликованием в душе призналась: