Договорил — и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.
И настала почти полная тишина.
И, как ни удивительно, — рутинное бытие. Галина была под следствием — но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.
Дочка росла хорошо — черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали «гилячкой». С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.
— Ты тревожишься — не годится передавать такое девочке, — утверждала Орри. — Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.
Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.
Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:
— Его фетиш — справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.
— Это как-то не по-человечески, — ответила тогда Галина.
— Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? — риторически спросила Орихалхо. — Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.
— Ты веришь в это?
— Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.
От тоски Галина извращалась по-всякому, благо мальчиков и девочек на побегушках вокруг толклось видимо-невидимо — все с той особенной выучкой, которую она за месяцы жёсткого обучения в замке выучилась распознавать с полпинка. Держались мало того учтиво — но словно камердинеры при апартаментах знатной дворянки. Обо всех визитах объявляли и спрашивали её разрешения. Через них женщина заказала себе уйму дорогих нарядов, похожих на брошенные в монастыре и виденных в Сконде с окрестностями. Набрала книг и даже когда-то ненавистных рукоделий — было бы чем занять время. Оружия, помимо ножниц с тупым концом, иголок и спиц, ей не давали никакого, а те годились разве что для суицида. Также она по три раза на дню парилась и ополаскивалась в подобии русско-японской бани со стенами, обшитыми липовой дощечкой, печью-каменкой и широченной скамьёй, над которой были размешаны дубовые и берёзовые веники. Рядом со скамьёй возвышалась кадка, такая огромная, что стоило бы прямо в ней и утопиться, чтобы не доводить дело до суда.
Ну и отхожее место здесь было на уровне — ватерклозет. Чтобы было куда смывать отработанные деликатесы.
Кажется, она слегка растолстела. Время от времени обращала внимание на зеркало: если на неё смотрят оттуда — почему нельзя глядеться в лицо смотрящего? Осталась недовольна: лицо слегка обрюзгло и лишилось пушка, зато утром появлялись мешки в подглазьях, которые сходили не сразу. Движения стали плавней, губы — нежнее и оттого ярче.
— Обабилась, — недовольно вздыхала Галина.
И страх, что потаённая болячка возвратится, вновь настигал её.
Барбе тоже добавлял в варево крупицу соли. Отчётливо было видно, что он беспокоится. Рассуждал, тем не менее, холодно и здраво.
— Судье будет безразлично, когда ты зачала, — говорил он. — Однако ты сама помни. Дитя не доношено по любым подсчётам, но вид у него зрелый: первое говорит против тебя, второе — в пользу.
— Я полагала, что наоборот. Что мы с твоим братом, по его виду, спознались ещё в Сконде.
«Ох. До Сконда был ведь и покойный Армени. Вот уж от кого и следа на этой земле не осталось. Но то было до скрепления уз».
— Барбе, — спросила она. — Ты можешь объяснить, не передавая другим. Подсудно не само соитие. У меня ведь бывало и не такое — на глазах уймы народа. Но неправда. И рождение безотцовщины, которой опять-таки лгут об отце. Верно?
Он кивнул:
— Цель брака — потомство, как бы ни менялись условия контракта. К тому же ребёнка, зачатый неправильно, теряет некие возможности. Например, когда подрастёт, некие разрешённые союзы будут для него запретными, а запретные — разрешёнными. С дочерью второй жены приёмного отца он вполне может соединиться.
— Удивительно. В Рутене выросших в одной семье по умолчанию считают неспособными ко взаимной страсти.
— Что ты всё о Рутене! Он нам не указка.
За этими мелкими треволнениями Галина упустила то главное, о чём стоило бы размыслить.
Ибо явился, наконец, судья. Звали его, как и великого противника Ричарда Львиное Сердце, Салахэддином, что намекало на присущую ему от Бога любовь к справедливости. Совсем как у Барбе.
«И что за имена тут у них — говорящие», подумала Галина, когда ей сообщили о факте. Собралась было в ожидании вызова как следует помыться и даже хватить свежего пара, чтобы в мозгах прояснело, — даром кожа была отмыта до крахмального скрипа, Но Справедливый явился к ней в апартаменты сам. В сопровождении своего охранника, которого тотчас отослал.
И совсем он не казался страшным и даже величественным. Удивительное выражение было написано на гладком лице, без особенных примет возраста: как у врача, который видел на своём веку все язвы и пороки мира и уже перестал им возмущаться. Галина тотчас, едва ответив на поклон, сказала об этом.
— Ты права, высокая игниа, — ответил он. — Мы лечим. Кто-то из нас терапевт, кое-кто — и хирург.
Слова были греческие, чуть искажённые по сравнению с русским вариантом.
Чуть погодя Салахэддин зачем-то попросил чая, желательно зелёного, с цветком. И начал рассуждать, степенно прихлёбывая горький аромат из пиалы:
— Твой случай поставил нас в тупик. Этакий казус, даже казус белли, если перейти на законнический жаргон твоего Рутена. Прости, Рутена вообще. Римское право и так далее, я прав?
Она кивнула, слегка опешив. Явно не такого ждала.
— Так вот. Подобные казусы происходят в каждой четвёртой семье. Либо муж не способен сотворить жене ребёнка, либо она поторопилась с выбором второго супруга, а потом раздумала. Либо без должной оглядки присела на ступени храма Энунны, да не будет от меня попрёка сим варваркам. И тащит груз через десятки лет, не пытаясь свалить. Уж и дети выросли, и внуков дождалась, И лишь тогда решается на себя донести. Часто и не по совести, не ради искупления — но только из страха умереть грязно. В болях и немощи, обременяя собой любимых. Тогда её ставят коленями на чистый песок и дают земле испить жертвенной крови.
— Я слыхала, — проговорила Галина, — только не вмещается во мне такое.