Прайм, однако, пребывал в куда лучшем состоянии, чем давал понять окружающим. Распростершись на постели и лишь изредка протягивая руку за чашей с питьём или ночной посудой, он беспрестанно крутил в голове одну и ту же картину, рассматривая со всех граней. Не столь важно, кто из них со Згондом начал первый и кто дал повод: раскалённое клеймо запечатлелось в равной степени на обоих. Прайм знал, разумеется, что его простые духом соотечественники не брали в голову и мысли о мужеложстве. «Оросить полынь» казалось им так же просто, как в неё помочиться, если кому ударяло в голову настолько, что он пользовал своим «коротким ремешком» овцу или козу, то нужно было всего-навсего прирезать животное и отдать волкам, не употребляя в пищу самому и не угощая порченым мясом других. Оттого и выздоровев после учинённого над ним насилия, Прайм мог стать не более чем «волчьей сытью», изгоем, годным разве в шкуродёры или золотари. Но мало того: юноша всё более приходил к выводу, что сам желал сотворённого над ним — хотя не в гневе, а в нежности. Однако велика ли была разница между тем и этим? Ради чего годами длилась между ним и Згондом эта несуразная битва? Боль или запредельное наслаждение исторгло у него тот последний, пронзительный крик, который обрушил на их головы всю округу? Со стыдом думал Прайм, что впервые в жизни излился наяву, а не в мутных полудетских видениях, и что семя могло быть замечено другими.
Судьба Згонда пока не занимала Прайма: бывают случаи, когда время смыкается вокруг человека, словно оболочка яйца, позволяя ему вызреть, — ибо все мы горазды на необдуманные и скоропалительные решения.
Возможно, приходило ему в голову, что двое — уже не изгои и не сироты: но кто знает!
Недели через две настал день, когда телу юноши стало уже невмоготу продавливать собой матрас и подушки: оно подняло Прайма и утвердило на мягких ногах. Первое, что было замечено глазами, покрасневшими от сдерживаемых слёз, — что окно напротив плотно заложено изнутри.
«Должно быть, его сослали от меня подальше, а пустую комнату опечатали», — подумал юноша о Згонде.
Возможно, мысль о том, что надо скорее — и лучше всего тайно — узнать, что произошло с соучастником преступления, придала юноше бодрости. Он впервые поел чего-то более плотного, чем кашица из злаков, велел себя умыть и даже прошёлся вдоль стены, придерживаясь за камень рукой.
Надо сказать, ему помогали, однако сторонились и часто бросали одного, что укрепляло Прайма в его заблуждениях.
Именно поэтому, когда ставень на противоположном окне распахнулся, юноша оказался в комнате совершенно один.
Прайм подобрался к своему окну и растворил его — из широкой щели бросился ему в лицо свежий ветер и гул бурлящей воды. На другой же стороне палач как раз подтащил полумёртвого Згонда к проёму в стене и приставил к шее нож, готовясь перерезать ему глотку и сбросить в ущелье. Ибо, как говорили тогда, нет честных похорон для мужеложца и нет покоя для преступившего закон. Юноша не сопротивлялся: происходящее сулило ему избавление от мук, кои разрушили его плоть до основания.
И тут взгляды обоих встретились в последний раз.
— Кто смеет лишать меня моего любимого врага! — крикнул Прайм и бросился навстречу, протянув руки. Одновременно устремился к нему и Згонд, собрав остаток сил.
И тут произошло чудо. Тела нечаянных любовников вытянулись в воздухе наподобие аркана, привязанного к стреле. Когда ладони сомкнулись, ноги ещё упирались в стену. Краткое мгновение понадобилось, чтобы плоть обоих окаменела и застыла, образовав хрупкую перемычку между башнями. Ноги сделались опорами, спины — полотном моста, руки — перилами, лица же до сей поры виднеются каждое со своей стороны, если хорошенько присмотреться.
Когда сбежались люди, чтобы подивиться чуду, отец Прайма сказал:
— Живы оба наших сына или мертвы, для них это поистине лучший исход.
На что Згондов отец ответил:
— Стало быть, мой трудный вклад принят, потому что живы наши дети или мертвы — они вместе вопреки нам обоим.
— Видится мне так, — промолвил отец Прайма. — То, что случилось меж юными, — отражение наших взрослых распрей. Когда в душе и сердце оба мы желаем любви и мира — и враждуем по пустякам, и не можем остановиться себе на погибель.
— И вот ещё что привиделось мне, — добавил родитель Згонда после некоей паузы, когда разум его, казалось, витал где-то за краем Вселенной. — Пока длится полюбовный союз между нашими домами — длится и бытие наших детей, обращённых в камень. Пока оно длится — нерушим и мост, сотворяющий из обоих замков единую плоть.