И произнесла стихи:
А был тогда древний обычай: если молодая пара желала сойтись не по сговору, не по желанию родителей, а по своей вольной воле, то отыскивали они присяжного мастера тяжёлого клинка и над вынутым из ножен мечом произносили слова клятвы. Считалось это порицаемым, но также и законным, ибо по нагой остроте проходит граница меж смертью и жизнью.
— И наши стихи будто один арфист сочинил и положил на мелодию, — ответила Айелет. — Я зовусь Айелет да Шармени, и делит нас надвое не крепкое серебряное зеркало, не острый стальной меч, а тихая речная вода.
В те давние времена Игрица и впрямь текла по равнине и бесилась только в ледоход, разламывая пополам льдины, разливаясь озером и подтачивая берега.
— Отчего тогда тебе, Айелет, не переплыть через воду? — ответила Исанжель. — Или ты хочешь подождать, пока я сама такое сделаю?
Бросилась Айелет в реку как была и легко достигла другого берега — в те давние времена оба они были невысокие.
Взялись девушки за руки и поцеловались, а потом улеглись в зарослях чернотала и стали учтиво да прилично беседовать.
На следующий день сделала такое Исанжель, и укрыли их обеих поникший тростник и свисающая с кручи трава.
Мало кому из родни и тем более слуг приходило на ум учинять семейный досмотр. И оттого длилось счастье девушек всю весну и всё лето. Однако встречались они лишь при ярком свете солнца и никогда — при тусклом свете луны.
— Если бы тебе стать прекрасным юношей, пожалуй, не было бы нужды нам ото всех таиться, — сказала как-то Айелет подруге.
— Если бы тебе стать прекрасным воином в цвете лет, всё равно не обручили бы нас и не повенчали, — ответила Исанжель своей милой. — Ибо наши отцы вечно в ссоре.
— Что же нам делать? — спросила подругу Айелет.
— То, что уже делаем, — ответила Исанжель с грустью. — Видно, большего не подарит нам судьба.
Весна — время лёгкое, лето — беспечное. Но в середине осени, когда поникли и поредели ивы, пожухла трава и земля сделалась волглой, пришлось обеим укутываться в плащи и укрываться от заморозков попеременно в широкой яме от корней упавшей сосны или в узкой норе под обрывом. Тогда увидел их ласки главный смотритель дома Шармени и доложил хозяину.
— Ведал я, с кем милуется моя родная кровь, надеялся, что примирит это наши семейства, но не подозревал, что так далеко зашло дело у обеих, — сказал тот в гневе и ещё прибавил:
— Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, заточил бы я туда мою блудную дочь и не тревожился более ни о чём.
Когда же переплыла Исанжель через реку с узлом своих одежд на голове — ибо то была её очередь искать брода — и стала обтираться и кутаться, увидел её один из пастухов отца. Он давно уже чуял неладное, а тут ещё Айелет смотрела со своей стороны на подругу, улыбалась и махала рукой.
И вот рассказал пастух о виденном управителю дома Октомбри, а тот — отцу Исанжель Рассвирепел тогда сеньор Октомбри и промолвил:
— Родные стены не могут удержать их от непотребства, которое творят.
И пожелал вслух:
— Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, запер бы я туда мою презренную дочь и оставил на произвол судьбы.
Сами девицы не подозревали о том, что их кто-то видел. Но когда в очередной раз увиделись на берегу сеньората Октомбри, сказала Айелет:
— Снег в воздухе, изморозь на земле, остуда в сердце. Ибо всему своё время и место под солнцем: зимой спать, весной ликовать, летом растить урожай, в начале осени его собирать, поздней осенью грустить. Расстанемся же для грусти и памяти, ибо урожай нашей любви уже поспел и собран в житницы.
И ответила Исанжель:
— Печально всё это. Одно остаётся нам в утешение: что ходили мы прямой дорогой дня и никогда не соблазнялись кривыми тропами ночи. Оттого надеюсь я на новую, лучшую весну.
— Я тоже надеюсь, — вздохнула Айелет и даже немного поплакала.
А пока обменивались девушки на прощанье любезными словами, в глубочайшей тайне спустился сеньор Шармени в погреб своего дома, зажёг чёрную полуночную свечу посреди мелового восьмигранника, окропил алой влагой, что выцедил из пальца, и воззвал к Хозяину Сов: