— Конечно. Только скажи нам, девам Олавирхо и Барбаре, кто ты сам, — храбро сказала Олли.
— Вы — девственницы? — басовито усмехнулся их собеседник. — Вот уж не сказал бы. Ваши драгоценные ин-октаво сообщили мне иное. Не удивляйтесь — книги способны говорить друг с другом на своём собственном языке помимо того, на коем напечатаны или написаны. Но всё равно — слушайте.
И вдруг заговорил совсем иным голосом — азартным и в то же время чуть ветхозаветным, словно мальчишка-подросток, на долгие века застрявший в своём возрасте:
— Видывали ли вы, чтобы хоть кого так звали — сестра Эколампадия? Ну, не видели, слышали. Нет? А вот морскую девчонку именно так и окрестили во время пострига. Мы-то её по-простому кликали: Экола. Мы — это брат Арктиум и брат Зефирантес. Про нас шутили, что мы заключили в скобки весь латинский алфавит от A до Z и всю монастырскую флору в придачу. От и до. Вплоть до сорняков.
Это такой обычай у нас, монахов-колумбанов. Принимать в качестве второго, истинного имени латинские названия растений.
А происходит он от того давнего обстоятельства, что живём мы искони на пустынных и малонаселённых островах, в лучшем случае на морском побережье. И святой Колумбан с последователями желали хотя таким образом взрастить вокруг себя сад земной.
Теперь-то всё изменилось, хотя не раз бывало на грани погибели. Сад с прекраснейшими плодовыми деревьями, взращенными на привозной чёрной земле и своём навозе, грядки с лекарственными растениями и пахучими травами, цветы для статуи Девы и наших дорогих могил. Подобные ему почти во всём тучные огороды и виноградники сестёр-колумбанок через две стены от нашего обиталища — женский монастырь не напрасно возведён рядом с мужским.
И премного изобильнейшие сады, лозы и цветы возрастают, неподвластные смене сезонов, на страницах вечных и неизменных книг.
В скриптории, где рукописи переписывались, а также уснащались редкой красоты инициалами, заставками, рамками, окаймляющими текст, и миниатюрными изображениями, вкрапленными в него внутрь, — именно там и проходило наше с братом Зефирантесом послушание. Я выводил ровные ряды букв, ибо отличался грамотностью и усидчивостью; он же с помощью тончайших кисточек и ярких красок помещал мои создания — и создания других писцов — в обитель всех земных блаженств. В искусстве иллюминирования не было ему равных во всей Франзонии, да, пожалуй, и во всём Верте. Годами он был несколько меня старше, я тоже был в те времена не слишком молод, но сдружились мы не только благодаря этому, но и по некоему сродству душ.
А упомянутая морянка Экола приносила ему сырьё для работы, пожертвованное и выменянное: порошки растительных красителей, добытые из корнеплодов рачением сестёр-монахинь, животный клей от брата-скорняка, ламповую сажу, мелкую серебряную пудру и тончайшие листики сусального золота, что изготовлял брат-кузнец по имени Глебионис ради украшения храмовых статуй. Прямо к порогу скриптория.
Как, можете спросить, нашим аббатом, степенным отцом Бергением, допускался подобный соблазн?
Ну, монахини приносят не менее строгий обет, чем мы. Также отец Бергений ведал доподлинно, что блуд мужа с женой, хотя бы и мысленный, гораздо менее порицаем, чем когда особи принадлежат к одному полу. Но самое важное — когда похоть не искореняют, но направляют по загодя проточенному руслу, даёт она плоды, невиданные по своей изобильности и щедрости.
К тому же о том, что наш милый Свет Дому — девица, а не отрок, все знали только с её слов. Такое нередко с ними, морянами, случается.
И всё же то, о чем я собираюсь вам поведать, являет собою живой пример того, как через женщину, причём невинную деву, способно вторгнуться в мирную монашескую жизнь искушение поистине дьявольское.
Вы понимаете, надеюсь, что драгоценные средства для украшения книг доставлялись в скрипторий согласно уставу и распределялись поровну. Их попросту не хватало для того изобилия, коим грешил наш Зефирант во славу Божию и Пророка Езу Ха-Нохри.
Экола же была всюду вхожа, повсюду её привечали… и вы понимаете мою мысль?
— Я тебе очень благодарен, — сказал однажды Зефирантес. — Чем мог бы отплатить?
— Научите меня буквам, — ответила она просто. — Ты и твой друг Арктий. Старшая монахиня знает грамоте, да ей всё недосуг.
— Какую пользу ты надеешься из этого извлечь? — спросил я, ибо как раз находился поблизости.
Экола только зубки показала: а были они белые-белые, так и сияли на истемна-смуглой коже. Тряхнула головкой в домотканом сером покрывале:
— Ба-инхсан (то есть природный человек моря) ничего не делает для пользы, только ради интереса.