— Не дано, Гэл, и им не дано ещё очень многое. Их удел -безжалостная эксплуатация во имя непонятного Замысла, терпение и покорность. От них ничего не зависит, и время от времени кто-то восстаёт против этого порядка.
— Это всегда заканчивается неудачей…
— Ну и что? Неудачей заканчивается всё, даже самый грандиозный успех. Но ты всегда можешь сказать, что он у тебя был, и будешь помнить о нём, чтобы не случилось потом. Он всегда будет с тобой, и ты сможешь повторить его снова.
— Элли, я очень хочу это понять, честное слово. Но почему вдруг твои чувства стали для тебя помехой, почему ты добровольно рассталась с ними, даже не разобравшись?
На такие вопросы она обычно не отвечала. Я совершенно не знал, какой она была раньше, о чём думала и чем жила. Я знал только одно — в какой-то момент она поняла, что дальше жить так же не хочет или не может. И стала такой неестественно идеальной и холодной, потому что ей показалось, что жизнь, наконец, полюбила её, и теперь она получила право брать от неё всё, что пожелает.
— Элли, всегда всё можно изменить и исправить, -тихо сказал я.-Если раньше тебе было больно, то сейчас я люблю тебя. Всё было бы так просто! Почему ты меня не дождалась?…
— Потому, что ты бы меня не полюбил так, у тебя бы не получилось. Не суди меня строго, Гэл, но я получила то, что хотела. В первый раз в жизни страдал кто-то другой, а не я.
Я обречённо закрыл глаза и сказал себе, что это совершенно бесполезно. В её душе не осталось места даже для сочувствия к самой себе.
— Ты считаешь, что ты стала сильной, Элли?-Вздохнул я.-Ты просто показала свою слабость и страх. Ты боишься того, что с тобой уже случилось, и боишься того, что случится. Ты эксплуатируешь свой талант…
— А он эксплуатирует меня. Ему же абсолютно всё равно, Гэл, хочу ли я делать то, что он мне приказывает! Моя собственная жизнь никогда мне не принадлежала, я не могла думать и чувствовать так, как мне бы хотелось! Стихи не рождаются ниоткуда, понимаешь? Надо пережить столько всего, чтобы написать несчастных четыре строчки!
— Иначе ведь и быть не может.
— Может! Здесь мне впервые в жизни было спокойно. Я писала, но у меня внутри ничего не болело.
— Так не должно быть. Это неправильно, Элли…
— А что правильно? Заставлять меня страдать, чтобы выдавить из меня красивую рифму? Кто-то желает, чтобы его сердце разбилось, от того, что ему скучно жить. А кто-то мечтает о скучной жизни, чтобы его сердце не разбивалось. Впервые в жизни мне наплевать на весь свет, и никто не сможет больше играть моими чувствами, потому что их нет.
— Я бы никогда не стал играть с тобой.
— Неправда, Гэл. Это сейчас ты убедил себя в этом, но это скорее отчаяние от того, что у тебя ничего не получилось. Можешь ныть, сколько душе угодно, но я знаю, чем бы это всё закончилось, если бы всё сложилось иначе.
— Но почему?…
— Потому, что для меня всё всегда заканчивается одинаково, одна и та же история повторяется из года в год, из века в век. Я читаю её описание в старых книгах и вижу, что с тех пор ничего не изменилось и уже не изменится. Я захотела сойти с дистанции, и я сошла. Теперь всё будет иначе.
Я хотел сказать ей, что иначе уже никогда не будет, а для нас навсегда всё останется таким, как есть сейчас. Этот вечер застынет в нашей памяти навечно, величественный и тихий, и мы вспомним его на небесах, и один из нас пожалеет, что время нельзя вернуть назад. Но я не сказал ей ничего, только сел у её ног и положил голову ей на колени, чтобы запомнить, какой она была живой и тёплой. Она никогда не узнает, кем я стал и чего достиг, она не увидит, что будет со мной дальше, и моя жизнь утратит всякий смысл. Но я мучительно хотел, чтобы она стала ближе, насколько это возможно, ближе и доступней. Хотя бы чуть-чуть…
Эта странная философия Керта, созвучная теории Стрисси о частицах личности другого человека, впускаемых внутрь, или дессимилированных, как говорила Стрисси, навела меня на мысль, что, может быть, всё не так безнадёжно. Получалось, что эти частицы обладали свойствами живых организмов, и даже были способны сожрать принявшую их среду и вырасти до невероятных размеров, как произошло с Мерс, и в моём случае — с Тонитой.
Значит, и во мне была часть Элли, и она останется во мне всегда, соседствуя с моими ставшими бесполезными мечтами. Это была своеобразная дессимиляция, и отсюда следовало, что, отдав частичку мне, Элли уже не была полноценна. Согласно теории, что-то она должна была получить взамен, чтобы сохранить жизнестойкость. А взамен-то как раз она получить ничего не могла, потому что была лишена способности впускать внутрь чужеродные тела. Следовательно, она всё-таки была уязвима, и в её душе было свободное место, просто кричащее о том, чтобы его заполнили хоть чем-нибудь.
Это дало мне слабую, но всё-таки надежду. Я решил, что моя болезненная покорность судьбе и романтический мазохизм — не более, чем ловушка. Давно следовало понять, что никакими трогательными сценами Элли не проймёшь. Действовать надо было решительно, потому что времени оставалось ничтожно мало.
Даже не знаю, что для меня было важней — любовь или самолюбие. Эти два противоположных понятия каким-то образом стали значить для меня одно и то же. Я не мог поверить, что все мои усилия могут пропасть даром, и Элли покинет меня, такая же далёкая и холодная, не оставив ничего, кроме щемящих воспоминаний.
Поэтому однажды вечером я явился к ней с цветами и шампанским. Она даже не удивилась, словно это подразумевалось само собой. Моё сердце замирало и ныло, и я до конца не был уверен в правильности моего поступка, но наступил момент, когда нам обоим стало уже всё равно.
Я целовал её, всхлипывая и задыхаясь от страсти, а мир вокруг рушился и летел в преисподнюю. За дверью полыхало адское пламя, готовое ворваться внутрь, дрожали стены, клубился дым и черти трубили в медные трубы. Я плавился от адской жары, чувствуя, что вот-вот сгорю заживо.
За эти несколько минут я облетел весь земной шар, и, ничего не найдя, вернулся опять в её квартиру, — сейчас в ней находилась вся вселенная с миллиардами галлактик. Закрыв глаза, я устремился к звёздам; моё сердце остановилось от бешенной скорости и глаза вылезли из орбит. Когда полёт стал просто невыносим и звёзды закружились вокруг меня в сводящем с ума хороводе, раздался взрыв — и огромная вселенная разлетелась на атомы, превратившись в чёрную дыру, из которой попахивало серой.
Глава 6.
Вобщем-то, это не так много и изменило. Конечно же, Элли не влюбилась в меня, как можно было наивно предположить, но у нас, по крайней мере, появилось новое занятие, да и я чувствовал себя уверенней. Я всегда знал, что чувства можно правдоподобно изображать, и не удивлялся недюжинному таланту Элли в этой области. Хоть я и впервые в жизни ничего не изображал, и всё это не имело ничего общего с тем, что я делал раньше, влюбиться в Элли сильнее я уже просто не мог. Я жил, словно в лихорадке, потому что каждая секунда могла оказаться последней. По ночам я долго прислушивался к её дыханию, боясь, что оно вдруг может затихнуть. Я курил на балконе до самого утра, счастливый и почти безумный.
Я вспоминал наши первые встречи, то, как я робел в её присутствии и не знал, что ей сказать. То, как мы катались на лошадях и играли в теннис, плавали наперегонки и смеялись до колик в животе. Я твердил наизусть её стихи, чуть не плача, я почти прощался с её трогательным прекрасным миром, созданным для всех или только для меня одного, для того, чтобы я мог страдать красиво и возвышенно, так, как это умели поэты, и для того, чтобы я знал, что в своих чувствах я не одинок.
Здравый смысл меня покинул. Я даже больше не ругался с Кертом, который донимал меня своим злорадством, что новый этап наших отношений ничего не дал. Мне было уже всё равно, имела значение каждая прожитая минута, каждое прикосновение, каждое слово. Почему я ждал так долго, почему тянул до самого конца? Сколько бы счастливых дней мы провели вместе, упиваясь неведением и беспечностью! Почему настоящее счастье нашло меня только сейчас?!