— А у нас нет деревьев.
— Ничего, — успокоил я, — там будет очень много деревьев, каждому хватит, вот увидишь.
Мы с трудом сели в трамвай. Он имел весьма необычный вид. С площадок и из окон выглядывали ветки деревьев. Трамвай казался зелёным.
— Ты знаешь, — сказал я Лиде, — сегодняшний день напоминает мне военный Ленинград.
— Почему? — удивилась Лида. — Мне, наоборот, кажется, у Ленинграда сегодня очень торжественный и мирный вид.
— Да, да, — согласился я, — и всё-таки он чем-то напоминает тот Ленинград… Я не знаю, какой именно период. Ты должна это лучше знать.
— Может быть, мартовский, — в раздумье ответила Лида, — когда все вышли на очистку улиц.
В трамвае пахло хвоей и берёзовым соком. Мы вышли за линией Обводного канала. Коля выпрыгнул первым и тотчас же закричал:
— Лес, лес идёт!
То, что мы увидели, и впрямь напоминало идущий лес. Из трамваев, один за другим подкатывающих к этой остановке, из соседних улиц, отовсюду, куда только хватал глаз, двигались толпы людей. В руках они несли деревья, кусты или просто маленькие ветки, расцвеченные всеми цветами осени, — зелёные, жёлтые, коричневые, и всё это походило на огромный лес, который по какому-то чуду получил возможность двигаться и сейчас идёт, заполнив собою ленинградские улицы.
— Лес, лес идёт! — зачарованно повторил Коля.
Мы тотчас же оказались в человеческой толпе, в самой гуще леса. Со всех сторон доносилась музыка, где-то пели песни, шелестели листья задеваемых друг о друга деревьев, и пряный непривычный в Ленинграде запах был настолько резкий, что начинала кружиться голова.
Стена идущих перед нами людей внезапно остановилась и стала редеть. Люди расходились по необозримому пространству парка, и я смог наконец разглядеть, где мы находились. Это было бескрайное поле. Но не простое поле. Любой побывавший на фронте человек сразу узнал бы эту землю. Мы стояли на поле сражения. Я видел следы ещё не засыпанных траншей, насыпные валы, ходы сообщения и противотанковые рвы, — все то, чем на многие тысячи километров была изранена наша земля. Я почувствовал тихое прикосновение к моей руке.
— Сашенька, — сказала Лида, — ты видишь? — Она, так же как и я, смотрела на эту обожжённую, истерзанную землю.
— Да, — ответил я. — если бы они знали…
— Они знали, — убеждённо проговорила Лида.
Мы проходили мимо обелиска, с которого недавно сняли покрывало. Я прочёл на ходу, разбирая не все слова: «Трудящиеся Ленинграда… Парк Победы…»
На земле были уложены бесконечные штабеля деревьев; вокруг, в жёлтой глине, в траве, возле затянутых плесенью прудов, торчали какие-то колышки, и на них был натянут шпагат. Я увидел, как со всех сторон сюда стремятся грузовики, наполненные все тем же зелёным грузом… Сотни спин склонились над землёй…
На всей территории парка мгновенно появилось множество похожих на дорожные указатели дощечек с надписью: «Электросила», «Завод имени Кирова», «Макаронная фабрика»… Я узнал участок нашего завода ещё издали, увидев множество знакомых лиц. Это был огромный участок, и на нём кое-где уже возвышались деревья. По линии вырытых воронок я угадал направление аллеи. Здесь работало уже много тысяч человек. Лиду узнал бригадир и крикнул:
— Ко мне, ко мне давайте! Чего вы там прохлаждаетесь? Рано ещё по этому парку гулять!
Нам отвели небольшой участок, который мы должны были засадить дубками и остролистым клёном. Деревья лежали тут же, неподалёку. Бригадир торопливо объяснил нам, что и как надо делать. Я, Лида и Коля оказались в одном ряду. Я сказал Коле, чтобы он помогал Лиде, но он заявил, что хочет сажать своё дерево.
Копать было очень трудно, ноги вязли в глине, и лопата мгновенно стала тяжёлой. Через несколько минут я стал мокрым и снял кожанку. Лида работала рядом. Ей тоже стало жарко, и она расстегнула пальто. Коля копал своей маленькой лопатой. Ему было трудно, земля не поддавалась, но, когда я попытался ему помочь, Коля крикнул:
— Нет, я сам, я сам, дядя Саша!
Солнце стояло высоко в небе, туман давно рассеялся, и казалось, что наступил тёплый летний день. Мне не терпелось посадить первое дерево, и я работал без устали. Наконец лунка была готова, и я, выбрав из кучи лежащих деревьев молодой дубок, установил его в лунке, расправил корни и стал засыпать землёй. Кончив работу, я торжествующе посмотрел на Лиду, но она тоже заканчивала посадку своего дерева и тоже смотрела на меня радостным, довольным взглядом.
— Отдохнём, пожалуй, минут пять, — задыхаясь, предложила Лида, — с непривычки тяжело. — Она вытерла ладонью мокрый лоб.
Мы уселись втроём на куче еловых веток. И вдруг я ощутил такую радость, такое удовлетворение при виде посаженных нами деревьев, какого не испытывал уже очень давно. Я сказал:
— Вот, Лидуша, пройдут годы, и когда-нибудь мы придём в этот парк и будем отыскивать наши деревья… А Колька доживёт до того времени, когда его дубок превратится в огромный, могучий дуб… Есть такая поговорка: кто родил сына или посадил дерево, тот недаром прожил свою жизнь.
— Пожалуй, этого мало, — улыбаясь, проговорила Лида, — но это очень красивая пословица. Как ты думаешь: быстро вырастут эти деревья?
— Быстро, — убеждённо ответил я, — на такой земле… — Я хотел сказать: на земле, «политой кровью», но не смог произнести этих слов. Да и не нужно было. По тому, как потемнели глаза Лиды, я почувствовал, что она поняла меня.
В этот момент я увидел, как издали, вдоль будущей аллеи, быстро идёт человек. Он шёл широкими шагами, ветер распахивал полы его пальто, и сапоги были доверху измазаны глиной. Ещё не увидев его лица, я догадался, что это Каргин, и мне очень захотелось, чтобы он обязательно увидел нас втроём за работой.
Я боялся, что Каргин пройдёт мимо, и хотел было уже окликнуть его, но в этот момент он посмотрел в нашу сторону.
— А-а! — воскликнул Каргин, подходя к нам. — Уже на отдыхе?
— Трудно с непривычки, — сказала Лида, поднимаясь ему навстречу.
Каргин пожал ей руку.
— Много посадили, Василий Степанович? — спросил я.
— Немного, — ответил он и добавил с неожиданным задором: — Четыре дубка и несколько кленов. Меня там на соревнование вызвали. — Он посмотрел на Колю и спросил: — Ваш?
— Наш, — ответил я.
Каргин резким движением подхватил Колю на руки.
— Ленинградец? — спросил он его.
Коля серьёзно посмотрел ему в лицо и ответил:
— Ленинградец. А вы?
— Я тоже, — рассмеялся Каргин, опуская Колю на землю. Каргин стал между мной и Лидой и, обняв нас, сказал:
— Наконец-то нашлось настоящее применение дереву. На войне-то ведь деревья не в счёт. Есть балки, доски, материал для блиндажей, для завалов… Деревьям на войне худо — артиллерия их бьёт, и вообще. А сейчас… Ведь здесь не просто парк закладывается — здесь будущее закладывается.
Он протянул нам руки.
— Ну, будьте счастливы! — Усмехнулся и добавил с шутливой угрозой: — Попробуйте только быть несчастливыми! Нет у вас на это прав! — И, повернувшись, зашагал дальше.
Мы молчали. Только теперь, осмотревшись, я увидел, что за эти несколько минут, пока мы отдыхали, вокруг вырос небольшой лес. Из группы расположившихся неподалёку от нас людей доносился голос:
— А там будет живая изгородь из акаций и жимолости. А там — лужайка, а вокруг неё розы. Пруды сольются в широкую, извилистую реку. А для берегов привезут серебристую иву…
Голос замолк. Стало тихо. Я услышал дуновение первого ветра, набежавшего на только что родившийся лес.
1944–1946