Вотан ликовал. Он получал отовсюду благодарность за предусмотрительность и за умение снабдить город всем необходимым.
Одно лишь волновало Вотана. Все чаще и чаще получал он письма с метками и условными знаками и простые и понятные телеграммы с различными запросами, и все чаще и чаще приходилось ему посылать ответы об отправленных машинах и возвращенных ему обратно за ненадобностью. Много лет занимался Вотан осведомлением берлинского правительства о том, что делается на берегах Тихого океана, от шумного международного Фриско до Нагасаки, Сайгона, Гонконга и Сахалина, но никогда не приходилось ему все время ходить на краю бездны, которую открыло перед ним военное министерство Германии, желавшее все знать и все сообщать воюющей с Россией державе, так усердно обслуживаемой Берлином, подготовляющим удары и неудачи для обоих противников. Однако, прекратить свою деятельность старый Вотан уже не мог, и случайное замедление в ответе на телеграммы немедленно же вызывало повторение с непременной прибавкой двух слов: «Фирма неаккуратна».
Вотан не раз, получив такую телеграмму, беспокойно ходил по кабинету и посылал по адресу берлинских генералов весьма нелестные эпитеты. Старик никогда не думал, что ему придется дожить до того времени, когда его безопасная, отлично оплачиваемая и, как он любил выражаться, почти «научная» деятельность потребует от него риска честью и даже жизнью.
Время шло. На море и на суше бесновалась кровавая бур я. Много жизней прервалось внезапно и нелепо, много вдов и сирот осталось в обеих странах. Не раз вспоминал Вотан испуганные глаза тех полуголодных покинутых детей, которые врезались ему в память при его проезде в Германию.
«Что с ними теперь?» — спрашивал он себя, но приносили новую телеграмму и вновь начинал трепетать Вотан за свою жизнь и за свое положение.
Наступила весна 1905 года, и пришел день 14 мая.
Это был теплый солнечный день, полный какого-то весеннего задора и света и, казалось, сама природа не сумела бы на этот радостный день набросить мрачную тень. Однако, это был один из самых кровавых, самых черных дней, какие знала история человечества.
Первым вестником этого дня был Нохвицкий. Он редко бывал у Вотана и не любил без необходимости видеться с ним, так как старик смотрел на него враждебно, а его презрительные улыбки задевали Нохвицкого. Вотан, при виде Нохвицкого, мрачно взглянул на него и снял очки.
— Что? — бросил он, смотря куда-то в сторону.
— Ваш служащий, посетивший сегодня остров, где нами установлен беспроволочный телеграф, привез важные известия, — почти шепотом произнес Нохвицкий. — Сегодня в Цусимском проливе произошел бой между эскадрой генерала Рожественского и японским флотом…
Голос Нохвицкого дрогнул. Несмотря на полную потерю каких-либо возвышенных чувств и на совершенное равнодушие ко всему тому, что не касалось его мелкой, ничтожной личности предателя и шантажиста, какое-то неприятное, тяжелое и оскорбительное чувство сжимало ему сердце, не позволяло быть, по обыкновению, развязно наглым и мешало гнусаво хихикать.
Заинтересованный известием, Вотан поднялся и дрожащими руками начал надевать очки.
— Бой? И что же?.. — так же шепотом спросил он.
— Адмирал Рожественский разбит, — сказал, вставая, Нохвицкий.
Вдруг он выпрямился и злобно, так, как никогда не глядел на людей, взглянул в лицо Вотана. Он заметил блеск радости в глазах управляющего торгового дома «Артиг и Вейс». Что-то забытое, давно уснувшее, лежащее глубоко на дне сердца Нохвицкого вдруг проснулось, и он, стуча маленьким костлявым кулаком по краю письменного стола Вотана, шипящим, рвущимся голосом сказал:
— Ну! попадешься ты мне когда-нибудь…
Не взглянув на удивленного этой неожиданной выходкой Вотана, Нохвицкий быстро вышел из кабинета и, спускаясь по лестнице, грозил кому-то кулаком и грязно ругался.
На другой день весть, сообщенная Нохвицким накануне, сделалась уже печальным вчерашним днем.
Люди ходили подавленные. Великое, тяжелое несчастье упало на них и согнуло до самой земли. Все невольно смотрели туда, где, клубясь над морем, уходили к югу облака, и где прекратились сразу, так трагически и так жестоко, тысячи жизней людей, преодолевших небывалые препятствия и переживших тяжкие лишения дальнего, опасного плавания.
Никто ни о чем не расспрашивал. Оставался факт. Факт этот был так понятен и вместе с тем так кошмарно тяжел, что, казалось, не хватит сил пережить его, если перед глазами встанет все событие, которое видели и скрыли в своей пучине свинцовые волны Цусимы.