И доехали. Пленные уже были разоружены, обысканы и строились для пешего марша навстречу Красной Армии. Отдельно лежали забинтованные раненые. Иванова позвал старший политрук:
— Пойдемте, лейтенант, с вами очень хочет поговорить польский майор, командир этого панства.
Подошли к раненым. Лежащий на шинели немолодой польский майор, с перебинтованной под расстегнутым мундиром грудью, сам говорил по-русски, правда, с акцентом.
— Так это вы командовали броневиками? — спросил он, тяжело дыша.
— Я, — кивнул Иванов, без ненависти рассматривая того, по чьему приказу были убиты трое его бойцов и чуть не погиб он сам и его экипаж.
— Вы хорошо умеете воевать. И благородно. Я сам служил в русской армии в Германскую войну. Спасибо, что вы не расстреляли со зла пленных и даже распорядились перевязать наших раненых. Знаю, как это бывает в озлоблении после гибели товарищей.
— Благодарить меня не за что, — пожал плечами Иванов, — мы не фашисты — раненых и пленных добивать. Мы красноармейцы. А теперь я спрошу: зачем вы приказали на нас напасть? Ведь вы командовали этим отрядом?
— Да, я был командиром отряда, — кивнул лежавший майор, — и я же приказал вас атаковать. У меня был приказ двигаться маршем в сторону Берестечка, оказывая сопротивление всем, кто попытается меня задержать. Вы двигались мне наперерез и могли помешать. Скажу честно: я считал, что моя противотанковая артиллерия без проблем справится с вами, и мы сможем быстро продолжить движение. Если бы вы вели себя, как командир вашей первой бронемашины — так бы и произошло.
— Ну, извините, — с горьким сарказмом перебил раненого врага Иванов, — что умирать от ваших снарядов не захотел.
— А я извиняться не буду, что погубил ваших людей. Они солдаты — и я солдат. Они должны были понимать, что вторгаясь в чужую страну, могут погибнуть, — и я знал, что обязан выполнять приказ и сопротивляться вторгшимся Советам.
— Глупый и преступный приказ, — высказал свое мнение лейтенант. — Гораздо большее здравомыслие проявили те ваши командиры, кто отдал приказ своим частям и подразделениям временно сложить оружие и сдаться Красной Армии. Могу, основываясь сугубо на личном опыте, уведомить вас о сдаче без боя пехотной роты на шоссе невдалеке от границы, сдачи четырех железнодорожных эшелонов с войсками и имуществом возле местечка Мирогощи, сдачи не знаю какого количества войск в городе Дубно. И это только лишь то, что я сам видел.
— Ладно, лейтенант, время нас рассудит: кто прав. Не буду вас задерживать. Честь имею, — лежачий майор слабо козырнул двумя пальцами.
— Товарищ командир, — обратился к вернувшемуся Иванову Голощапов, — часики свои обновить не желаете? — и протянул сияющие хромом часы на широком кожаном ремешке, уже до этого виденные лейтенантом на руке убитого артиллериста.
— С мертвого снял? — посуровел лицом Иванов.
— Да, — кивнул Голощапов. — А что?
— Мародерствовать надумал?
— А это как посмотреть, — пожал плечами радиотелеграфист-пулеметчик, совершенно не чувствующий за собой никакой вины. — Мы того поляка в честном бою убили. Он стрелял по нам — мы по нему. Я ведь не у пленного забрал. А с убитого, не я, так похоронная команда снимет. Вот они так точно помародерствуют. Так чего же добру пропадать? Вы, товарищ командир, пистолетик-то у него вместе с кобурой взяли и считаете это вполне нормальным. Нестыдным. А чем часы от оружия отличаются? Или портсигар? Зажигалка? Мне думается: такие же трофеи. Вот пленных грабить — это не хорошо. Согласен. Им эти вещи еще и в плену сгодятся. А мертвых противников… Тобою же в честном бою побежденных… Вы, товарищ лейтенант, может, не заметили, но орлы-пехотинцы, что нам помогали, втихаря всех убитых обчистили, что там лежали. И ранцы польские прошерстили, и карманы. Еще не повоевали, пороху, можно сказать, не нюхали, а уже ушлые, сразу поняли, как себя надо вести. Они и деньги у них повытаскивали. И правильно. Купят себе чего-нибудь. Мы же в Польше. Нам, говорят, и денежное довольствие тоже злотыми дадут.
— И ты деньги взял?
— Вот, командир, — достал из кармана разноцветную тощую пачку Голощапов. — Не себе — для экипажа. В общий котел. Пригодятся. Прикажете выбросить — выброшу. И часы могу выбросить. Или вон пехоте отдам — спасибо скажут и с руками оторвут.
— Ладно, Голощапов, — махнул рукой Иванов. — Логика в твоих словах какая-то есть. Просто не по мне она. Не хочу я их вещей. Оружие — другое дело. А часы, деньги… Не по мне это. Часы можешь себе оставить, у тебя ведь часов не было, или с товарищами поделись. Но у живых поляков, что-либо брать — категорически запрещаю. Это всех касается. И запрещаю у мертвых личные ценности брать: кольца, кресты, медальоны. Не хорошо это. Неправильно. Голощапов, золота-серебра не брал?