Это моя предсмертная исповедь. Люди вообще, а я тем паче, перед смертью не лгут, ибо я еще не утратил веры в моего бога, олицетворяемого совестью, по указке которой я поступал одинаково всю жизнь и с врагами и с друзьями.
«Чем ночь темней, тем ярче звезды, чем глубже скорбь, тем ближе бог». Вот почему я так мучительно прислушиваюсь к голосу моей совести. Правда, нелицеприятная правда, подчас тяжелая, неприятная, ибо правда вообще неприятна злу – но – правда... За ней, как за надежным щитом, я вынес удары царских генералов, на нее и теперь моя надежда. Повторяю – это мой бог, и ему я не переставал молиться и не перестану, пока в бренном теле живет дух.
Еще раз позволю сказать, что не стану останавливаться на тех данных, почерпнутых в бытность мою членом Донисполкома, какие сделали меня противником всяких восстаний и их гибельности. Это направление я неуклонно проводил в жизнь на всех митингах. Я не хочу утверждать, что грандиозный митинг, проведенный мной 6 июня 1920 года в слободе Михайловке (пункт Вакулинского восстания) перед более чем двухтысячной массою пленных белых казаков, собранных со всех станиц, когда я исключительно звал их бояться всяческих восстаний против Советской власти, как огня, ибо за это по приказу фронта должны были уничтожаться огнем хутора и станицы, не был причиною, что казачество Усть-Медведицкого округа восстания Вакулина не поддержало а, наоборот, выбросило его за пределы Донской области.
Повторяю, не хочу утверждать, но смею сказать что сила призыва была огромна и чувствовалась всеми присутствующими.
В период гражданской борьбы на Дону белогвардейское командование признало эту силу и открыто заявило что «там, где побывал Миронов, поднять восстание против Советской власти не пытайтесь». В своей печати они об этой силе говорили так: «Бациллы Миронова, если заражают, то заражают всю семью».
А теперь Миронов вдруг ошалел и организует восстание там, где 4 года звал на борьбу за Советскую власть. Еще тогда, в июне 1920 года, был горючий материал в Усть-Медведицком округе, материал, натасканный злою деятельностью бывшего председателя окрисполкома Еровченко (белогвардеец, выгнанный мной из Усть-Медведицкой в начале февраля 1919 года на хутор Большой), бывшего начальника окружной милиции Полежаева (белогвардейца), которого Еровченко и другие взяли на поруки из-под стражи и этим дали ему возможность скрыться от революционного суда, – это для честных коммунистов и граждан было ясно.
А деятельность районного начальника милиции Григорьева, спугнутого мной из Усть-Медведицкой, назначенною ревизией, Григорьева, убившего при его преследовании народного судью Ковалева.
О сгущенной атмосфере народного гнева и недовольства можно судить по такой сценке. 4 июня 1920 года я ехал из станицы Усть-Медведицкой в слободу Михайловку с инспектором пехоты Донармии. Видим, на полях работают крестьяне.
– Товарищ Миронов, это вы! – раздался вдруг голос одной казачки.
– Я.
Казачка повалилась на колени и, подняв руки к небу, отчаянным голосом закричала:
– Товарищ Миронов, спаси народ!
Сцена эта тогда на нас произвела тяжелое впечатление. Так жилось в вотчине Еровченко. Я думаю, что не покажется удивительным, если я на последующих митингах в слободе Михайловке 6 июня 1920 года, в связи с деятельностью местных представителей Советской власти, иллюстрировал свои слова вышеописанной сценкой, звал массы перенести и это зло, может быть, провокационное, имею основание так думать и верить, что центральная Советская власть чужда мысли быть врагом трудящихся – как не будет удивительным и то, что я привел этот случай.
На партийной конференции областного съезда во второй половине июня 1920 года я говорил о развившемся бандитизме в Усть-Медведицком округе при благосклонном участии милиции и возможности восстания, но к моему голосу не только не прислушались, но лишили меня слова, ибо были еще люди, не напившиеся крови (их теперь нет, кроме одного). Прошу не подумать, что я хочу указать на кого-либо из членов бывшего президиума Донисполкома.
Я остановлюсь теперь на том, что привело меня в Бутырскую тюрьму. В ее стенах, оглядываясь назад, для меня стало ясным, что охота за мной ведется давно. Я не стану распространяться о той тяжелой для меня минуте, когда я, встретив в станице Арчадинской бывшего белогвардейского офицера, моего пленника по 1918 году, бежавшего вторично к генералу Краснову 17–18 июня 1918 года под станицей Скуришенской, некоего Барышникова в роли председателя станичного исполкома Советов, вызванный провокационной дерзостью и насмешкой надо мной, я, потеряв душевное равновесие, ударил его, как белогвардейца – врага трудящихся. Конечно, в этом я глубоко раскаялся.
Я кратко изложу то, что было 8 февраля 1921 года в станице Усть-Медведицкой, где я пробыл всего два дня и за это «удовольствие» попал в тюрьму. Председателем тройки по восстановлению Советской власти в округе тов. Стукачевым мне было предложено по прямому проводу (разговор при деле) провести в станицах округа ряд митингов, на которых опровергнуть провокационную ссылку на меня Вакулина. Вечером 8 февраля после митинга ко мне домой пришли пять человек, из которых трех я знал хорошо, одного кое-как и одного видел впервые. Находясь под впечатлением арчадинского случая, под впечатлением провокационных воззваний Вакулина, начавшихся голодных смертей в станицах и селах, под впечатлением сотен словесных жалоб и письменных заявлений (какие я хотел представить Вам по прибытии в Москву), сопровождавшихся слезами и тяжелыми сценами, и особенно заявлением местной караульной роты (докладная отобрана при аресте), жаловавшихся на голод и холод (одеты нищенски) и, видя во всем этом горючий материал для восстаний, я решил, что не только население, но и красноармейцы утеряли веру в местные органы власти и свое красное начальство, если, услыхав о моем приезде, эти люди, не зная меня, пришли ко мне искать помощи и защиты.
Эту помощь я обещал им от имени Предреввоенсовета Республики, лишь только доберусь до Москвы. Но поездка моя затянулась. Считаясь с четырехкратными вспышками восстаний на Дону, антоновским восстанием, сильно будировавшим массы, и повсеместным глухим ропотом широких земледельческих масс вообще, гул которого доходил до меня очень легко, ибо эти массы и их представители всегда шли ко мне с доверием, хотя бы только во имя моральной поддержки, которую я оказывал им в здоровых советах, я, не имея в виду ничего предосудительного и преступного и не допуская мысли о возможности создать какое-то преступление, откровенно высказал затаенную и мучившую меня мысль о грядущей контрреволюции изнутри, гораздо более опасной, чем Деникин, Врангель и вся мировая буржуазия. Лучшего экзамена моей верности пролетариату и политической благонадежности вряд ли можно придумать.
Ан нет... Иуда-предатель сидел тут же: о его провокационных приемах, с какими он начал, говорить мерзко! С того, что мучило и томило меня, я и начал говорить, закончив заявлением, что если политика правящей партии не пойдет навстречу требованиям жизни, каких без уступок преодолеть невозможно, то на весну возможны восстания, которые приведут страну к анархии. В своем выступлении я останавливался на выдержках из речей о роли профсоюзов товарищей Ленина, Зиновьева, Троцкого и других, но не с целью их критики, а указывал, что все это враги трудящихся используют в своих целях, чтобы поднять народное движение против Советской власти.
Я останавливался на письме ЦК РКП (б) по вопросу о продразверстке, для сравнения одного пункта этого письма с другим пунктом о мерах нажима, какие выработаны в Ейском отделе по выкачиванию этой продразверстки, пунктом, какой не мог бы придумать и злейший враг социальной революции. На всем этом, повторяю, я останавливался, как на фактах, играющих на руку контрреволюции. Так посмотрела и газета «Беднота» № 885 от 26 марта, то есть позже моего. Там сказано «Разногласие по отдельным вопросам враги старались (я 8 февраля говорил „постараются“) изобразить как начало раскола и распада партии».
Повторяю снова, что делал я это с целью оттенить серьезность переживаемого момента и что нужно предпринять, чтобы предотвратить всякую попытку к восстанию.
После обмена мнений, подчеркнувших опасность положения для Советской власти, я предложил, как уезжающий в распоряжение Главкома Республики, такой план. Они пятеро представят на первых порах основную ячейку, а по усвоении некоторых требований из брошюры «Республика Советов» организуют впоследствии побочные ячейки с целью: