В это время Миронов, отворив калитку, въехал во двор. Козьма Фролович подбежал к Стеше, вырвал из ее рук посудину и тоже застыл на месте, увидев сына. Когда оцепенение прошло, Стеша кинулась к мужу, взяла машинально под уздцы коня и, не отрываясь, молча, смотрела в его угрюмое лицо. Филипп Козьмич, тоже молча, выпрыгнул из седла, подошел к матери, взял из ее рук цеп, которым она подмолачивала края, не захваченные катком, и усердно начал молотить колосья пшеницы. Вскоре вспотел. На минутку остановился, сбросил с себя парадный мундир с орденами и снова принялся орудовать цепом.
Дядя, Увар Фролович, помогавший, по традиции, в молотьбе хлеба, подошел к Филиппу Козьмачу, тронул его за плечо и, подавая ему другой цеп, сказал: «Этот будет потяжельше...» Миронов, не глядя на дядю, молча поменял цепы и с еще большей яростью начал бить по пшенице... Вскоре взмокла нательная рубаха и, раздражая, начала прилипать к телу. Почувствовал, что вымотался совсем. Бросил ненавистный цеп в сторону, а сам повалился под прикладок соломы, от которой, он вдруг почувствовал, пахло хлебом и детством. Подошел Увар Фролович, огромный, черноволосый, чернобородый, неторопливый. Осуждающе сказал: «С злостью работать нельзя. С радостью надо. С богом в душе...» – подняв брошенный Мироновым цеп и размеренно, спокойно начал молотить колосья.
Миронов, заложив руки за голову и закрыв глаза, постепенно начал приходить в себя: мысли успокоительные появились в его разгоряченной голове. Чего ему не хватает? Почему он сам с ума сходит и других, близких людей с ума сводит? Не успел на войну? Куда торопиться? Чтобы быстрей начать убивать людей? Но это же такая мерзость!..
Семилетний сынишка, последний, любимец, обратав хворостину верхом, с криком: «Я – царь!..», во главе таких же сорванцов с шашками-палками «на-голо», промчался мимо него. Он слышал, как они с разбега шумной ватажкой атаковали таких же сорванцов с соседней улицы, и закипел жестокий бой...
Старший, двадцатилетний Никодим, заканчивает Новочеркасское юнкерское казачье училище. Дочь Мария замужем, и он скоро станет дедом. Он, Миронов, дед? С ума сойти!.. Младшие дочери Клавдия и Валентина тоже уже заневестились... Время... Время... Это же сколько ему лет? Сорок два. И он еще не устал шашкой махать и рубить головы?.. Теперь-то, может быть, и не хватит сил бороться с молодыми и злобными. Ведь в бою страх и отчаяние иногда удесятеряют силы врага. Но у него тоже они удесятеряются. Не будь наивным, это у него-то удесятеряются? Отчего бы? Ведь у него давно в бою нет ни страха, ни отчаяния, да и волнения, как у новичков. Так отчего же произойдет увеличение силы? Зато у него есть годами выработанный, натренированный, расчетливый удар, который сломит любую, даже самую страшную и злобную силу. Как сказал дядя Увар, нельзя сердиться, когда работаешь. Значит, война – работа? Да еще какая тяжкая, тяжелее всех существующих на белом свете.
Не лучше ли здесь, в своем собственном доме, в окружении детей, любящей и беспредельно преданной жены, родителей, особенно боготворимой матери, родственников, жить. И быть всегда. Вечно. Так почему же он рвется куда-то, в полымя жестокости и смерти? В небытие, чтобы и могилу его не нашли ни родные, ни друзья-сослуживцы. Что же он за человек?.. Обидно, видите ли, стало, что его не взяли на войну? Да на кой черт она нужна ему! Как и вообще всем людям?! Жили бы мирно. Любили. Творили бы себе подобных продолжателей рода. Какая же мерзость таится в голове человека, если он идет на войну, чтобы больше убить себе подобных и за это заслужить хвалу и славу храбреца-воина. Слава!.. Слава!.. Слава, что больше всех убил!.. Чушь собачья!.. А вот ему, Миронову, храбрецу и первоклассному рубаке чужих голов, не доверили на сей раз такого дела, как рубить казачьей шашкой чужие головы. Не взяли на войну. Обидно? Да еще как!..
Много раз он задумывался о сущности человека как такового и, в частности, о самом себе. Почему же ему не живется мирно? Или человек не приспособлен к подобной форме сосуществования? И ему уготована страшная участь вечно воевать, начиная с самого простого и, может быть, самого главного – битвы за кусок хлеба насущного? Где же истина? А может быть, он просто не умеет трепетно радоваться жизни как божественному дару?.. Да не в этом дело!.. Так что же ему теперь, не уходить на войну и передвигаться по миру воробьиными шажками? Ну, нет. Да и люди только после великого потрясения или тяжкого труда испытывают облегчение и радость бытия. Значит, он оправдывает войну? Н-нет... Но это, наверное, чисто мужское дело. Девчонки, как детей, баюкают куклы, а казачата, даже в чистом возрасте детства, играя в войну, седлают хворостины, машут палками, и мечтают прославиться на поле брани. Что это, генетическая память или потребность? Видно, и он, Миронов, не создан для мирной жизни. Уж, наверное, такой мятежный дух в нем заключен, и от него никуда не уйти...
Мысли поплыли куда-то в светлые донские сумерки, которые опускались на станицу Усть-Медведицкую. Вздрогнули капли росы на лепестках георгин и засверкали, как драгоценные алмазы. Аромат пшеничной соломы – хлебный, хмельной. Возникающие звезды на темном небе будто раскачивали землю, и она летела куда-то в таинственную неизвестность под аккомпанемент перепелиных призывных песен: спать пора... Спать пора... Спать пора...
Миронов, глядя в глаза звездам, усеявшим бархатный небосклон, глубоко вздохнул и блаженно потянулся. Открыл глаза – свет ударил, свет ни на минуту не выключаемой тюремной лампочки под потолком. Боль пронзила тело – и он закричал. Зарычал... Застонал... На лице его ужас, гнев. Люди, можно ли так глумиться над человеком, который принес Родине победу над врагом?! А может быть, вот тут-то и настигла его самая честная и высокая награда – Бутырская тюрьма? За все победы и убийства?.. Война сидела в каждой клетке его изнуренного тела. Душа была полна атаками и безумно звериным ревом боя. И горем, которое по горячим следам победы, наверное, не испытывал ни один полководец. Отнята и осквернена свобода, которую он ценил выше жизни. Гордый донской казак. Командарм легендарной Второй Конной...
Загремел засов двери, обитой железом. Морда стражника просунулась: «Чё воешь, яко дикай зверь!» – «Как ты смеешь!..» – вскрикнул Миронов. «Замолчь, бо оплеуху зробишь...»
Страшен, горяч и безрассуден в гневе Миронов – он кинулся на тюремщика, но тот успел прихлопнуть дверь, и командарм ударился головой о железо. Бился, царапался, изодрал себя в кровь... Обессилев, опамятовался, схватился за голову, сжал ее изо всех сил: «Только не сойти с ума... Продержаться. Пока Ленин не узнает об этом злодействе... Он им задаст... Главное, вспомнить все, может быть, людям пригодится... И помочь родине... Дон к беде. Дойти до Ленина и обо всем рассказать. Может быть, на мой крик отчаяния отзовутся донцы-молодцы? Где атаманы? Выродились?..»
А ведь исстари именно на Дону рождались вожаки отчаянной храбрости и лихости. Или теперь родятся только трусы, в жилах которых течет не горячая казачья кровь, а розовая водица?.. Неужели навек утрачен нерв, соединяющий прошлое с настоящим? И никогда уж не произойдет венчания Природы и Человека? И люди от колыбели до смертного часа не будут любить, жить и умирать по-человечески?..
Может быть, на помощь призвать степной ураганный ветер да вешний молодой гром с ливнем как из ведра? Они сметут нечисть с донской земли, и настанет время великого потрясения и очищения? И распятая память, ее печаль, совесть, стыд сойдут с креста и поселятся в наших сердцах? Возможно, потому, что без распятия нет воскрешения. Без греха нет покаяния и очищения...