Выбрать главу

4. Из Манчжурии на Дон 4-я казачья дивизия отправилась после издания манифеста 17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы, нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до тех пор, пока не помиловали Соколова.

5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной сход Усть-Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.

При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за антиправительственную деятельность...

Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из-за политической стычки меня «определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был сослан в 1-ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.

Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...

Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»... Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.

О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому-то с первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.

Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении (председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности, так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в подробности, но все-таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел, затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд, несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу защищать советскую власть в ее самые критические минуты.

Я закончил свое последнее слово. Вы видите, что вся моя жизнь была тяжелым крестом. И если нужно, я понесу ее на голгофу. И хотите верьте, хотите нет, но я, крикну: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!»

Чрезвычайный трибунал приговорил Филиппа Козьмича Миронова и десять его сподвижников к смертной казни – расстрелу. В их числе: Булаткин, Матвеенко, Фомин, Праздников, Данилов, Изварин, Федосеев, Дронов, Корнеев, Григорьев. «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, исполнение – в течение 24 часов. В силу вступает немедленно». Утром – казнь. И вот он – рассвет...

21

«После оглашения приговора в просьбе собраться нам в одну камеру, чтобы провести последние часы вместе, – отказано не было. Вот здесь-то, зная, что через несколько часов тебя расстреляют, через несколько часов тебя не будет, – крайне поучительно наблюдать таких же, как ты, смертников, сравнивать их состояние со своим. Здесь человек помимо своей воли сказывается весь. Все попытки скрыть истинное состояние души бесполезны. Смерть, курносая смерть смотрит тебе в глаза, леденит душу и сердце, парализует волю и ум. Она уже обняла тебя своими костлявыми руками, но не душит сразу, а медленно, медленно сжимает в холодных объятиях, наслаждаясь твоими душевными страданиями, выпивает остатки сопротивляющейся воли...

Больше всего мы старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из песни: «Ах ты, батюшка – славный Тихий Дон» – мы прощались с теми, кого больше жизни мы все любили, из-за кого гибли... Но слышал ли нас наш родной Дон?.. Понял ли он нашу любовь, наше страдание за него?

...Вот что перенесли мы, находясь в камере смертников. Это не тот страх смерти, когда в пылу сражения, среди треска пулеметов, свиста пуль и скрежета снарядов человек играет с опасностью, зная, что смерть его – дело случая. Он предполагает свою смерть. И смерть поэтому в бою не страшна: один момент и... все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не сможет остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и, наконец, когда тебе говорят: «Яма для тебя готова...»

Живой свидетель – ординарец командарма, Иван Львович Миронов вспоминает о тех тревожно-страшных днях. Мы сидели с ним на крыльце. Беседовали... Жена Ивана Львовича принесла арбуз и села по правую сторону от мужа. Он строго глянул на нее: «Не знаешь свово места!..» Старуха быстренько приподнялась и молча пересела на другую сторону. Иван Львович пояснил мне: «Баба должна быть всегда и везде по левую сторону от казака, как и шашка... О Балашове помню, как нынче это было... Сидел Миронов в одиночке. После суда Филипп Козьмич попросил стражу побыть со всеми вместе. Сидим, носы повесили... Тюрьма над Хопром. Ночь. „Когда расстреливают?“ – „На рассвете“. Полночь... Загремели засовы. „Кто Миронов?“ – „Я“. – „Выходи!“ Повели Миронова. Сидим, слушаем, ждем выстрела – прошло, может быть, пять... десять... пятнадцать минут... Снова гремят засовы – входит Миронов, в руках какая-то бумага... Помиловали...»

Председатель Чрезвычайного трибунала по делу Миронова Д. Полуян опубликовал в «Известиях» статью «Почему Миронов помилован»:

«Кто такой Миронов? Представитель враждебного советской власти класса? Отнюдь нет, иначе мы не судили бы его, а просто расстреляли. Кто такие мироновцы? Тоже не наши классовые враги. Среди них нет ни одного банкира, помещика или буржуя. Больше того: если вы возьмете любого мироновца, то увидите, что каждый из них так или иначе пострадал от Деникина или Краснова. У одного семья вырезана, другой сам подвергался насилиям, у третьего дом разорен и т. п.

Миронов – типичный представитель середняка, трудового казачества. Он далек от последовательной, выдержанной, кристально ясной идеологии рабочего класса, но он не менее далек от идеологии помещичье-буржуазных классов. В Миронове скрещиваются, переплетаются, порою в неожиданных сочетаниях, самые разнообразные политические влияния, но с явным преобладанием (и это типично для середняка) того из этих влияний, которое можно назвать советским.

Как всякий середняк, Миронов постоянно колебался и метался между двумя крайними лагерями – пролетариатом и буржуазией. Он никогда отчетливо не сознавал той непроходимой пропасти, какая лежит между белыми и красными...

Перед Чрезвычайным трибуналом стояла следующая задача. С одной стороны, Миронов нарушил боевой приказ, вступил в стычки с красноармейскими частями, резал телеграфные провода, одним словом, действовал как мятежник. В условиях гражданской войны за такое преступление может быть положена только одна мера наказания – расстрел. С другой стороны, Миронов совершенно искренне раскаялся в своем преступлении и дал торжественное обещание впредь всю свою жизнь посвятить борьбе за Советскую власть. Кроме того, у Миронова имеются большие заслуги перед революцией. С самых Октябрьских дней он стоял в наших рядах, активно боролся с Красновым, занимал ответственные командные посты, все это говорило за то, чтобы Миронову сохранить жизнь».