В конце 80-х годов после краха советской империи в мире появилось еще несколько десятков обредших независимость государств, как правило, с отсталой экономикой. Естественно, с учетом горького опыта «теории модернизации» ее новый вариант должен был быть более мягким; его и предложил Френсис Фукуяма. Он просто соединил существование основополагающей научно-экономической логики социального развития с существованием множества путей перехода к либерально демократии, определяемых уникальностью каждого случая (истории страны, деятельности политических лидеров и т.д.), которые предоставлял гегелевский «историзм» с его субъективизмом. Таким образом, ради большей реалистичности теории Фукуяме пришлось пожертвовать ее простотой и единством: в ней материализм в форме экономического детерминизма причудливым образом соединился с субъективизмом, что сделало все концепцию весьма эклектичной.
Однако и этот «мягкий» вариант вскоре подвергся нападкам, как несколько десятилетий ранее сама «теория модернизации»; в частности, Фукуяме указывали на драматическую историю многих восточноевропейских стран после «холодной войны». Но он заявлял, что ничего из произошедшего там не противоречит базисной идеи конца истории: тамошние события опровергли бы его гипотезу лишь в том случае, если бы там была создана новая идеология и политическая система, альтернативная либерально демократии (см. World Link; 1996).
Тем не менее, Фукуяма все-таки признает существование одного серьезного идеологического соперника: “Я полагаю, что самый серьезный соперник появляется в настоящее время в Азии”; “патерналистский азиатский авторитаризм в какой-то своей форме остается единственным новым серьезным соперником либеральной демократии” (Ф. Фукуяма. Главенство культуры. 1995). Хотя тут же оговаривается, что, по всей видимости, “азиатский авторитаризм – это такое же региональное явление, как фашизм или ислам”.
Здесь, безусловно, необходимо сделать несколько замечаний. Во-первых, Фукуяма странным образом связывает азиатский авторитарный патернализм с Юго-Восточной Азией и распространенным там конфуцианством, трактующим нацию как одну большую семью. Между тем, очевидно, что и на Ближнем Востоке, и в Северной и Средней Азии, где преимущественно исповедуют ислам, преобладают разного рода автократии. Во-вторых, считать современный азиатский авторитаризм «новым соперником» - это просто не знать историю: в первой главе я приводил свидетельства Геродота в отношении Персии (V век до н.э.) и Тацита в отношении Парфии (I век н.э.), а так же описание политического устройства Оттоманской и Российской империй. Собственно, почти вся политическая история Азии (исключая Японию и, возможно, современную Южную Корею) последних двух с половиной тысяч лет, от Кира до Сталина, это различные формы автократии. До 20-го столетия это преимущественно были абсолютные монархии, затем прогресс науки и вера в социальную инженерию основательно разбавили их коммунистическим тоталитаризмом, сегодня же мы, вообще, наблюдаем там разом весь автократический спектр – от традиционных монархий персидского залива, посттоталитаризма коммунистического Китая, до диктаторов и харизматичных полковников. В-третьих, авторитарный патернализм – не региональное явление; он постоянно возникает вновь и вновь в Южной Америке (сегодня это, прежде всего, Куба, Венесуэла и Боливия) и в различных частях Африки. Совершенно ясно, что патернализм и различные формы автократии не связаны напрямую с конфуцианство и вообще религией, что их источник в чем-то другом, более универсальном.