В Лондоне университет (King’s College) предложил мне профессуру по славянскому вопросу; имелось в виду привлечь и иных славянских работников и заложить, таким образом, основы для славянского отделения. Предложение это мне несколько раз от имени ректора Берроуза делал Сетон-Ватсон; я опасался принять место, не будучи славистом и полагая, что у меня не будет достаточно покоя для научной работы. Но в конце концов я все же кафедру принял. Я послушался совета моих друзей и сделал совершенно правильно. Я закончил переговоры с ректором Берроузом 2 октября. С благодарностью и дружеским чувством вспоминаю я обо всех встречах с этим прекрасным знатоком Греции и новогреческой политики и культуры; я весьма ценил его мужество и благородные заботы об университете.
Я должен был выступить 19 ноября с лекцией «Проблема малых народов в европейском кризисе». Эта лекция была первым политическим успехом больших размеров. Прежде всего, я был введен в широкий круг политической лондонской публики тем, что премьер-министр Асквит должен был председательствовать (по английскому обычаю) на лекции; так как он заболел, то его заменил лорд Роберт Сесиль. Эти политические кулисы были очень благотворны для нашего дела. Но и сама лекция, по существу, произвела хорошее и чреватое последствиями впечатление (а также во французской и английской брошюре). Здесь я впервые изложил политическое значение того особого пояса малых народов, который лежит в Европе между немцами и русскими. Указал я тут же в ином освещении и немецкий Drang nach Osten, и русскую политику. Этим была особенно выдвинута основа Австро-Венгрии и Пруссии. Разделение Австро-Венгрии определенно вытекало, как главная задача мировой войны. Наконец, я привел, кажется довольно удачные аргументы против страха перед так называемой балканизацией Европы и убедил, что малые народы тоже имеют право и возможность культурного и государственного развития.
Многие газеты напечатали отчеты о лекции, и можно было наблюдать, что она произвела впечатление. О малых народах и возможной их самостоятельности стали после этого часто говорить и писать более основательно. Вообще, стала проявляться положительная задача войны, задача перестройки: дело заключалось не только в защите против центральных держав, в победе над ними – война была началом великой перестройки Средней и Восточной Европы, Европы вообще.
В Лондоне, конечно, я много слышал об английском войске и вообще о положении на полях сражений; теперь у меня была возможность учиться у военных специалистов (английских и французских) по всем вопросам.
Я уже несколько раз указывал, как меня мучила неизвестность, будет ли война затяжной или скоро кончится. В начале войны и еще весной 1915 г., считаясь со взглядами почти всех военных специалистов, я допускал иногда, что война закончится до зимы 1915 г., но развитие действий на фронте должно было пониматься как начало затяжной войны. Продолжалась без всяких результатов окопная война; это давало возможность воюющим державам стягивать свои силы дома, подготовлять и учить дальнейшие части войск и резервы и приспособить к военным целям всю промышленность. Начали поговаривать о более значительном участии аэропланов и подводных лодок. По получаемым теперь известиям мне казалось неправдоподобным, чтобы союзники заключили мир без значительного военного успеха, несмотря на то что у обеих воюющих сторон видные деятели работали в пользу мира. Битва у Марны была для нас победой, но не решающей; несмотря на это, в Германии начала проявляться известная нервность, особенно в социалистических кругах; в этом убеждали многие известия, особенно же дебаты об условиях мира в берлинском Рейхстаге в начале декабря (1915 – Шейдеман). Из разговоров с военными всевозможных армий (иногда и пленными) я приходил к взгляду, что в военном отношении война затянется надолго; политические размышления вели к тому же выводу.
В Лондоне я также узнал довольно много о военных планах. Эти сведения не всегда были приятны, значительные различия во взглядах господствовали и в ответственных кругах. Касалось это не только специально английского предприятия – Дарданелл; мнения расходились также по вопросу о французских и русских планах. Странно было наблюдать, как не только политики, но и военные строили стратегические планы, казавшиеся невозможными и фантастическими даже для профана в военном деле.
В Лондоне я читал тогда статьи полковника Репингтона в «Таймс» и иных газетах. В них проскальзывало недоверие не только к английскому командному составу, но и к главам союзнических войск, и фронта вообще; еще большее недоверие чувствовалось по отношению к правительству дома и за границей. Цензор, конечно, статьи Репингтона приглаживал, но я узнавал первоначальный текст; у меня были частые и удобные возможности узнавать о публицистической деятельности Репингтона и его сношениях с военными и политиками всех партий и союзнических государств. Во многом я с ним был согласен.