(Доверительно улыбается).
— Я начинал карьеру на нью-йоркской бирже, поэтому умею орать не хуже профессионального сержанта, инструктора по строевой подготовке. После каждой встречи я ждал звонка, страшного и желанного одновременно: «Мистер Синклер, это президент, я просто хотел поблагодарить вас за услуги и сказать, что мы в них больше не нуждаемся…»
(Усмехается).
Я его так и не дождался. Наверное, никто больше не рвался занять мое место.
(Улыбка вянет).
— Я не говорю, что не делал ошибок. Знаю, что слишком придирался к программе по производству боевых дирижаблей. Я не понимал их значимости, не представлял, чего на самом деле стоят эти аппараты в войне с живыми трупами, просто потому что знал: при наших скудных запасах гелия единственный рентабельный транспортирующий газ — водород, а я ни в коем случае не собирался тратить жизни и ресурсы на флот современных «Гинденбургов». Самому президенту пришлось меня убеждать заново открыть экспериментальный проект по холодному синтезу в Ливерморе. Президент доказывал: хоть до прорыва еще в лучшем случае десятилетия, «планирование будущего покажет людям, что оно у нас есть». В отношении одних проектов я был слишком консервативен, в отношении других — излишне либерален. Проект «Желтая куртка» — я до сих пор корю себя за него. Яйцеголовые из Силиконовой долины, все сплошные гении в своей области, убедили меня, что изобрели «чудо-оружие», которое может — теоретически — привести нас к победе в течение сорока восьми часов после его активизации. Они собирались создать микроракеты, миллионы микроракет, размером в двадцать две сотые пули, которые надо будет сбросить с воздуха, а затем с помощью спутника направить в мозг каждому зомби в Северной Америке. Звучит потрясающе, да? Мне так казалось.
(Что-то ворчит себе под нос).
— Как подумаю, сколько мы ухнули в эту яму, что могли бы сделать вместо… эх… ладно, теперь уже нет смысла гадать.
За время войны я много раз мог бы столкнуться с армией лбами, но рад, что этого все же не случилось. Став председателем Объединенного комитета начальников штабов Трэвис Д'Амброзия не только изобрел соотношение «ресурсы — поражение цели», но и разработал полноценную стратегию по его применению. Я всегда прислушивался к нему, когда он говорил о важности какой-то системы вооружений, доверял его мнению в таких вопросах, как разработка новой походной формы или стандартной пехотной винтовки.
Удивительно было наблюдать, как его теория распространяется среди рядовых служащих. На улицах, в барах, поездах можно было услышать разговоры: «Зачем нам вот это, когда за ту же цену можно сделать десять вот таких и убить в сто раз больше зомби». Обычные люди даже начали вносить свои идеи, изобретать более рентабельные средства, до которых мы бы никогда не додумались. Наверное, им нравилось импровизировать, адаптироваться, превосходить по уму нас, бюрократов. Больше всего меня удивили моряки. Я всегда верил в миф о тупых амбалах с квадратными челюстями, неандертальцах, накачанных тестостероном. Мне и в голову не приходило, что способность к импровизации была их важнейшим качеством, потому как морская пехота вынуждена добывать свои активы через флот, а адмиралы никогда особо не заморачивались насчет сухопутной войны.
(Синклер показывает на противоположную стену — там висит тяжелый стальной прут, на который насажен некий гибрид лопаты и секиры. Официально штуковина называется стандартным пехотно-окопным инструментом, но для большинства известна как «лоботомайзер», или просто «лобо»).
— Его соорудили «кожаные загривки»,[33] используя только металлолом. За всю войну мы выпустили двадцать три миллиона.
(Гордо улыбается).
— Их делают до сих пор.
Зима пришла поздно, как и во все годы после окончания войны. Снег покрыл дома и окружающие пашни, заморозил деревья и скрыл грязную ленту реки. Мирная картинка, из которой выпадает человек, идущий рядом со мной. Он настаивает, чтобы я называл его Отморозком, потому что «меня все так называют, и вы тоже будете». Человек шагает твердо и целеустремленно, трость, которую дала ему врач (она же — жена), служит только для того, чтобы тыкать ею в воздух.
— Честно говоря, я не удивился, когда на пост вице-президента выдвинули мою кандидатуру. Все знали, что появление коалиционной партии неизбежно. Я был восходящей звездой — по крайней мере пока не «погубил себя». Так обо мне говорят, верно? Все эти трусы и лицемеры, которые скорее умрут, чем увидят, как настоящий человек выражает свои чувства. Ну и что, если я не самый лучший в мире политик? Я говорил, что думал, и не боялся кричать во всеуслышание. Это одна из главных причин, отчего меня выбрали на роль второго пилота. Мы составили великолепную команду; он — свет, я — жар. Разные партии, разные личности, и, давайте не будем себя обманывать, разный цвет кожи. Я знал, что вначале выбор пал не на меня. Знал, кого втайне хотела выдвинуть моя партия. Но Америка была не готова зайти так далеко, как бы глупо и невежественно это ни звучало. Сущий каменный век. Они скорее выбрали бы вопиющего радикала, чем еще одного из «этих людей». Поэтому я не удивился своему выдвижению. Я удивился всему остальному.
— Вы имеете в виду выборы?
— Выборы? В Гонолулу все еще был сумасшедший дом, солдаты, конгрессмены, беженцы, все метались в поисках пищи и крова или просто пытались выяснить, что, черт возьми, происходит. И это казалось раем по сравнению с материком. Скалистый рубеж еще только устанавливали к западу от него лежала военная зона. Зачем напрягаться с выборами, если можно заставить Конгресс голосовать за расширение полномочий в связи с чрезвычайным положением? Министр юстиции попробовал идти таким путем, когда был мэром Нью-Йорка, и ему это почти удалось. Я объяснил президенту, что у нас нет ни сил, ни ресурсов на что-либо, кроме борьбы за выживание.
— А он?
— Ну, скажем так, убедил меня в обратном.
— Можете уточнить?
— Мог бы, но не хочу перевирать его слова. Извилины уже не те, что раньше.
— Попытайтесь.
— Вы проверите меня по книгам?
— Обещаю.
— Так… Мы находились в его временном кабинете, «президентском люксе» отеля. Он только что привел к присяге военно-воздушные силы. Его бывшего босса отпаивали успокоительным в соседнем люксе. Из окна был виден хаос на улицах, корабли, выстроившиеся в доках, самолеты, садящиеся каждые тридцать секунд, наземные службы, выгоняющие их с поля сразу после посадки, чтобы дать место новым. Я показывал на них, крича и размахивая руками со своим знаменитым пылом.
«Нам нужно стабильное правительство, и быстро! — доказывал я. — Выборы — это чудесно, только сейчас не время для декларации высоких идеалов».
Президент был спокоен, намного спокойнее меня. Может, сказывалась военная выучка… Он проговорил: «Сейчас самое время для высоких идеалов, потому что кроме них у нас ничего нет. Мы боремся не просто за физическое выживание, но за выживание цивилизации. У нас нет роскошных опор старого мира. Нет общего наследия, нет тысячелетий истории. Есть лишь мечты и обещания, которые нас связывают, у нас есть только то… (напрягает память…) только то, кем мы хотим быть».
Понимаете, о чем он говорил? Наша страна существует только потому, что люди в нее верят, а если она недостаточно сильна, чтобы защитить своих граждан от кризиса, какое у нее будущее? Президент знал, что Америка ждала Цезаря, но его приход означал конец Америки. Говорят, великие времена делают великих людей. Не верю. Я видел много слабости, много грязи, людей, которые должны были подняться навстречу трудностям, но не могли или не хотели. Жадность, страх, глупость и ненависть. Я видел все это до войны, я вижу это сейчас. Мой шеф был великим человеком. Нам чертовски повезло, что он оказался с нами.
Выборы задали тон всей его деятельности. Частенько предложения президента выглядели безумными на первый взгляд, но, копнув глубже, мы находили несокрушимую логику. Взять хотя бы новые законы о наказаниях, они меня просто убили. Сажать людей в колодки? Сечь на городских площадях? Что это — Старый Сэлем, движение Талибан в Афганистане? Подобное кажется варварством, недостойным Америки, пока не подумаешь о других вариантах. Что делать с ворами и мародерами? Сажать в тюрьму? Кому это поможет? Кто позволит отвлекать трудоспособных граждан на то, чтобы кормить, одевать и сторожить других трудоспособных граждан? Более того, зачем удалять наказанного из общества, в котором он может послужить ценным средством устрашения? Да, есть страх боли — плети, палки, — но он бледнеет перед публичным унижением. Люди боятся, что их преступление выставят напоказ. Во времена, когда все стараются держаться вместе, помогают друг другу, работают, чтобы защитить и выручить ближнего, худшее наказание — провести нарушителя по площади с огромным плакатом на груди: "Я украл дрова у соседа». Стыд — мощное оружие, но только если остальные ведут себя правильно. Никто не избежит правосудия. Дав сенатору пятьдесят плетей за то, что он наживался на войне, быстрее снизишь уровень преступности, нежели расставляя полицейских на каждом углу. Да, были бандитские группировки, но в них входили рецидивисты, которым раз за разом давали еще один шанс. Помню, министр юстиции предложил собрать их и высадить в зараженную зону, избавившись от потенциальной угрозы. Мы с президентом выступили против, я возражал из этических соображений, президент — из практических. Речь шла все-таки об американской земле, пусть зараженной, да, но ведь однажды ее освободят.
33
Прозвище морского пехотинца (от кожаных воротников морской формы 1775–1875). — Примеч. пер.