— Не слыхал я про то, — сказал Мирович.
— Где тебе слышать! Ты тогда ещё в бабки играл. Да не только посетители — офицеры, поставленные на часах у заключённых на прядильном дворе девиц, и те не устояли против лукавого, ударились в волокитство на карауле, захотели бандор и гитарок послушать, песенкой побаловаться, и за то подвергались также немалому афронту и несчастью. Так вот тебе, сударь, кто Дрезденша…
— Но из-за чего ж, из-за чего? — вдруг уцепился Мирович. — Не может быть, чтобы даром всё это… мало ли куда вне фронта гвардия ходила и ходит… Кому какое дело?
— Правду ты сказал, Василий! Всегда справедлив и прозорлив! — приятно удивясь, ответил Ушаков. — Были и другие резоны… Искали, не хаживал ли к этим восхитительницам близкий в то время к другой особе повыше — Бутурлин… Ну, помощница Дрезденши, Лизута Чёрная, под кошками и покаялась…
Мирович вздрогнул.
— Под кошками?
— Да…
— Экое варварство…
Приятели помолчали.
— Но ты, Аполлон, — спросил Мирович, — ты сказал, что Дрезденша была выслана за границу?
— Да, была выслана при покойной царице. А как только на престол взошёл ныне нами владеющий государь-император, так эта Дрезденша — а за нею и другие её землячки — вновь, и ещё с большею бомбардирадой, появились здесь, сели себе по-прежнему — и вот она первая… любуйся!
— Не пойду, — сказал Мирович. — Боже-господи! кошки…
— Э, полно! то было вон когда! вздор! пойдём. Теперь тут благороднее, вальяжнее, чище. И Дрезденша состарилась, и нравы смягчились… Внизу закуски и бильярд — скажем: здравствуйте, стакашки, канашки, каково поживали, нас поминали? — а наверху, Василий, карты, бывает музыка, и всякий тебе горе-отгонительный куплет увидишь…
Вздохнул голодный, раздосадованный неудачами Мирович и против желания вошёл за Ушаковым в нижнее отделение ресторана Дрезденши.
Ему было не по себе. Он чуть не вслух бранился.
— Тьфу, ты, малодушие, подлость! — ворчал он и язвительно улыбался. — Что сказала бы Филатовна и как посудило бы начальство, если бы увидели меня здесь?
Первое, впрочем, что бросилось ему в глаза при входе в освещённую восковыми свечами, прокуренную кнастером[56] и полную шума и говора нижнюю залу, было лицо сердитого и важного генерала Бехлешова, так распекавшего его тем утром за галстух и вообще за не в порядке оказавшийся его наряд. Надутый, суровый вид генерала исчез. Он, с расстёгнутым камзолом и с весёлым, беспечно ухмылявшимся лицом, сидя в углу, допивал четвёртый, с гданской водкой, пунш и, то и дело отирая лоб и белые, полные щёки, жадно следил за бильярдною игрой. Не успел Мирович с Ушаковым потребовать в соседнюю комнату подового, с сигом и севрюжьей головой, пирога, не успел он «раздавить» с ним по маленькой, а потом и по большой, — в залу вошёл, за полчаса так удививший его строгим нравом, сосед Дрезденши, Рубановский. Охранитель чести девиц, усердный молитвенник и постник вынул пенковую, с витым чубуком, трубочку, потребовал и себе здоровенный стакан пуншу и также уселся к стороне глядеть на бильярдных игроков.
«О, люди! — с тайным негодованием подумал Мирович. — Просителя считают за собаку, изречения какие-то отпускают. Сами же… А будь деньги, будь богат…»
Он, злобно передёрнувшись, громко рассмеялся.
— Что ты? — спросил, обведя его глазами, Ушаков.
— Так, мерзости, брат… Подлецов, ух, да как же много нынче на свете развелось. Тесно от них.
Проговорив это, Мирович опять резко, отрывисто захохотал.
— А ты знаешь настоящее средство от всяких, то есть, наваждений? — спросил Ушаков.
— Какое?
— Выпьем, Василий Яковлич, сотворим во благо ещё… Или ваш Obidienz-und-Unterfugungsact[57] мешает тому? Вздор… Жизнь, милый, вот как коротка и скучна… Да и родила нас мама, что не принимает и яма… Что хмуришься? Аль подрядился на собак сено косить?.. Эй, малый, ещё бутылочку рижского!
Подали пива, и опять подали. Из дальних комнат доносились звуки музыки.