— Экое счастье, — анафемское, дьявольское счастье! — шептали кругом.
— Qui est ca?[66]
— А шут его знает…
— Да откуда взялся?
— Григорий, что ли, привёл…
— Sacre nom![67] Невзрачный, а как загребает.
— Но это случай, parbleu![68] не всё же будет брать…
Мирович между тем поднял глаза к потолку. Держа колоду карт, он подумал: «Пчёлкина… Поликсена… две одинаковых буквы в начале имени и фамилии… Попробуем ещё так», — вынул пятёрку пик, загнул на ней все четыре угла и пустил таким образом всё, что у него было выиграно. Карта снова, к общему изумлению, взяла.
— Банк сорвёт! что вы! — дёрнул за руку Алексея Орлова Бредихин. — Где Баскаков?
— С Машутой амурится… — ответил, указав на дверь, Хитрово.
— Mais allez done[69], — шепнул брату Алексей Орлов. — Пусть бросит амуры и выручает… какого козыря притащили!..
Гурьев и Хитрово привели Баскакова. Понтёры расступились. Кто-то сказал:
— Поздно, други; скоро станут гасить свечи. Не сбрызнуть ли поле?
Подали шампанского. Ласунский с Рославлевым и Гурьевым принялись сводить мелом счёты проигрыша, выигрыша, за карты и за вино. Посторонние зрители стали понемногу расходиться. Где-то в соседней комнате несколько человек несвязно пели:
Раздавалось ухарское треньканье гитары. Хлопали пробки, звенели бросаемые об пол стаканы.
— Что ж, господа, если не хотите, если… я сам готов метать банк! — сказал Мирович, неловко суя по карманам дукаты и рубли. — Только в этом и радость… Живём в сумнительные времена… Ах, как, матушка, в Киеве хорошо… — вдруг прибавил он, ни с того ни с сего.
Его душил смех, давно не испытанная весёлость подмывала, раздражала. Он начинал несвязно болтать, заметно покачиваясь. Глаза слипались. Хмель от выигрыша смешался с хмелем от вина.
Григорий Орлов переглянулся с приятелями.
— Если продолжать, так не лучше ли у меня? — сказал он. — Или доиграемся у князя Чурмантеева! У него нынче рокамболь с ужином… просил прямо с охоты…
Товарищи решили, что к князю Чурмантееву на Васильевский далеко, лучше к Орлову.
— А вы? — спросил Григорий Мировича. — Сани мои готовы, и я живу на Мойке, в доме Кнутсена, возле дворца.
— Знаю, знаю, — банкир! — а то хоть и к Чурмантееву… готов! — ответил, хватаясь за спинку стула, Мирович. — Я пехотный, значит, не богат человек… инфантерия-с… пехтура!.. одначе, нет, извините, господа! не уступлю никому, ни-ни… Ах, как, матушка, то есть, в Киеве хорошо…
— А вы были в Киеве? — кто-то спросил, подойдя. — Там есть медведи?
Мирович мутными глазами молча посмотрел на него.
— Григораш, бери его! — сказал Баскаков Орлову.
— Но как бы он не учинил дебоша?
— Пустяки, бери…
Все были согласны, что жаль так бросить среди ночи храброго, охмелевшего вконец армейца, которого и фамилию как-то в суете забыли, да и его адреса теперь вряд ли можно было добиться. Гвардейцы свели Мировича на улицу, посадили в сани Григория Орлова и повезли на квартиру последнего. Но тем приключения той ночи не были кончены.
Помнил впоследствии Мирович, что, когда его подсаживали в сани, у подъезда Дрезденши какой-то сгорбленный в камлотовой шинельке старичок протискался к нему сквозь толпу провожающих и, ёжась от холода, шепнул:
— Молодчина… козырь… и всё пятёркой, пятёркой!.. умру, а найду…
Припомнил также Мирович, что по пути к квартире Орлова вся эта развесёлая и шумная ватага молодых повес, гремя колокольцами, шумя и громко смеясь, заезжала ещё в две какие-то австерии. В одной Мировичу услужливые весельчаки давали, для освежения, умыться и опять играли на бильярде и пили. Он при этом был безмерно весел, также пил, шутил и даже пел какую-то ухарскую, плясовую украинскую песню.
— Расходились орлята-шельмецы! — толковали окрестные горожане, слыша сквозь двойные рамы и ставни топот коней, звон гремушек, хохот и возгласы носившихся по морозным улицам знакомых забубённых гуляк.
В другой австерии, а именно у землячки и друга Дрезденши, Амбахарши, случился казус. Там компания разгулявшихся повес нежданно наткнулась на известного и непримиримого соперника силачей Орловых, на бывшего кронштадтского коменданта Шванвича.
Каждого из Орловых порознь в борьбе Шванвич легко осиливал: двое же брали над ним верх. А потому между ними, раз навсегда, было условлено, что если где-нибудь в австерии Шванвич встретит одного из Орловых, то они должны будут немедленно уходить, оставляя в его распоряжении всё вино, бильярд и красавиц. Где же Шванвич заставал двух из семьи Орловых, то сам, без дальнейшего разговора, должен был им уступать поле действий. Повесы ворвались в австерию Амбахарши на этот раз именно в то время, когда из её дверей вылетел во двор, вытолкнутый Шванвичем, третий из Орловых — Фёдор.