«Спросит, не жених ли? — думала она, — нарочно скажу — жених… и побесится, и отстанет скорее… А чем же Мирович и не жених? — с горечью прибавила она и вздохнула. — И влюблён и верен… чего же больше?».
Сидела Поликсена как-то у себя наверху. Была ночь. Она дописывала письмо Птицыной о приключении с Бехлешовым и задумалась.
«Ведь это, пожалуй, всегда так будет, — сказала она себе. — Где ж конец? И неужели выхода нет?.. Мирович! Ну что он такое? Да как все: добрый, незнатный, безродный, как и я; говорят, склонен к картам, мотовству… Но от мотовства и от карт можно ещё исправиться, в люди выйти… Молод — остепенится… Слышно, им теперь довольны; даже за отличие повысили… Но не то, всё не то… Беден, и то пустяки… Жить нечем будет — государыня поможет. Да о том ли я мечтала, того ли ждала!».
Поликсена остановилась писать. Воспоминания вновь зародились в её голове: злой арапчонок, сорочье дитё, Иоанна д'Арк, с мечом и шлемом, у опушки дремучего дубового леса, предсказание ворожеи… кровь и шум…
Она сидела, склонясь горячим лбом на холодную, исхудалую руку. Слёзы навёртывались на глаза. Снизу по лестнице послышались шаги. Кто-то будто поднялся на несколько ступенек и остановился.
«Мне почудилось, — сказала себе Поликсена. — Счастье! не дождаться мне, видно, его… А у других — вон в газетах — только и говору, что о романах, о любви… И почему мне не видать счастья? Почему к другим оно приходит, да такое щедрое — негаданное, нежданное?.. Мужья знатные, в чести…»
Она опять взялась за перо.
В раскрытое окно мезонина виднелись очертания окрестных арденских холмов и лесов, над ними — усеянное звёздами, тихое июльское небо. Под окном был скалистый обрыв над ручьём. В доме давно все улеглись, заснули. Наутро Бехлешов уезжал в Россию. Недалеко оставалось до зари. Пчёлкина медленно протянула руку к чернильнице, обмакнула перо и стала вновь прислушиваться. Пламя свечи в тяжёлом шандале будто колыхнулось. Видно, с надворья пахнуло свежим предрассветным ветерком… На ковре, за стулом, что-то шелохнулось… Поликсена подняла глаза: перед нею, расфранчённый, завитый и напудренный, с пучком лилий и роз в руке, стоял кругленький, толстенький Бехлешов.
— Добрый вечер, Поликсена Ивановна, — произнёс он, робко улыбаясь.
Она вскочила, взглянула на дверь.
— Здесь и снизу заперто: тш! — сказал он. — Мы одни… выслушайте меня…
— Что это значит? — спросила Поликсена. — Как смеете вы?..
Бехлешов протянул ей букет.
— Райский цветник, волшебница! — шептал он, не сходя с места. — Сна нет, страдаю, томлюсь…
— Роман! — усмехнулась Пчёлкина. — Но довольно! Идите, сударь; не вас мне жаль — вашей жены…
— Королева! зорька моя! — сказал, опускаясь перед ней на колено, Бехлешов. — Клянусь тебе, люблю… убей, только выслушай… Всё бери, деньги, алмазы… Осчастливь, убежим…
Поликсена вспомнила слова ворожеи.
— Всё бери — ничего не пожалею! — шептал Бехлешов, прижимая к груди букет. — Слово только скажи… Семью брошу, службу, хоть на край света с тобой… Озолочу, в кабалу отдамся: сто душ на Урале на тебя отпишу…
Поликсена сложила руки.
— Какое унижение, какой позор! — сказала она с дрожью. — Вон отсюда, слышите? вон! — бешено топнув ногой, продолжала она, указывая на дверь. — Уходите; иначе, не гневайтесь, подниму крик, разбужу весь дом…
Бехлешов подошёл к ней. Она бросилась к окну.
— Шаг сделаете, — вскрикнула она, указывая на окно, — брошусь туда… на вашей душе будет смерть…
— Стойте, стойте, — прошептал Бехлешов, — ужли на том и конец?..
Пчёлкина молчала. Негодующие серые глаза холодно и бешено смотрели на него от окна.
— Будешь меня помнить! — проговорил, уходя, Бехлешов.
Поликсена утром явилась к больной, попросила своё выслуженное жалованье, отперла сундук, взяла свой паспорт, узелок с вещами и сходила на почту. К обеду она вошла в кабинет к Бехлешову. В руках её были книги и газеты. Полковник, сидя у раскрытого бюро, сводил счёты. При входе Пчёлкиной он слегка побледнел, но не оглянулся, будто её не заметил.
— Ошиблись вы, Валерьян Ильич, — почтительно и сдержанно сказала Поликсена, — но более вас ошиблась я сама. Не знала я доподлинно, каковы ноне люди на свете. Теперь знаю… Гнуснее, ничтожнее иного человека — ох, ничего не найдёшь…