ах, если бы знать: не вернётся...
Был редкостный вечер, когда хорошо
и
не поётся.
Ведь песня звучит не едва захочу,
она — только эхо, не боле,
красивое эхо, когда я кричу
от счастья
и боли.
В тот вечер не пелось. Плясалось, пилось,
трепалось... Меж пляса и вздора
я помню касание Ваших волос...
Вот видите,
как я скоро.
Четыре куплета — и вот она, суть.
Вы всё уже поняли, правда?
Нас разные судьбы куда-то несут
порознь.
Вы рады?
Я тоже — Вы верите? — искренне рад,
что нам никогда не встречаться
и не восходить рука об руку в рай
без боли
и счастья.
Но утренний луч (всё окошко в огне!)
коснётся щеки ненароком —
и снится мне, будто я вижу во сне
тот вечер,
Ваш локон.
Не надо! Ведь утром опять толкотня,
а завтра — как нынче и прежде.
Не надо, прошу Вас, тревожить меня
мечтой
о надежде.
Дай Бог нам друг друга в толпе не узнать,
дай Бог Вам покоя и воли,
дай Бог мне допеть, не дай Бог потерять
ни счастья,
ни боли.
3.
Начало зимы. Предполуночный час.
Конец сумасшедшего века.
Реальны, а значит, отдельны от нас
ненастье, фонарь и аптека.
Всё это уже далеко и давно,
пора бы забыть и смириться,
хотя непогода пьянит, как вино,
и ты продолжаешь мне сниться.
Мы были в тот вечер знакомы едва.
Ты мяла в руке мою руку.
Мы пили вино, говорили слова
и знали, что снимся друг другу,
что здесь и сейчас продолжается сон,
в котором встречаемся мы,
берущий начало в начале времён,
задолго до бездны и тьмы,
до Божьего Духа, витавшего над
пустой и безвидной землёй,
до трижды тонувшей горы Арарат —
мы снились друг другу с тобой!
Теряя значенья, звучали слова,
пока мы бродили по городу.
Был сыплющий искрами стылый трамвай,
дома, фонари, непогода,
и всё это было лишь фоном для нас —
от снега до лифтовой клети.
Начало зимы. Предполуночный час.
Конец тысячелетья...
Меня до сих пор непогода пьянит,
когда я бреду через вьюгу
и очень старательно делаю вид,
что мы только снились друг другу.
4.
Шепча тебе стихи — чужие клятвы
чужим богам, — шепча тебе стихи,
измять твоё непраздничное платье,
целуя изумлённые соски,
и приближать, как будто бы играя,
к преддверью рая дерзкие персты,
и снова бормотать, перевирая
порядок строф, обманчиво простых.
Как чисто! как не странно и не жалко,
забыв о том, что это лишь игра,
губами помнить голубую жилку
на нежно-жаркой стороне бедра,
твой быстрый смех сквозь быстрые лобзанья
и трепет век, твоих солёных век...
Благословенны грешные писанья,
тебя благословившие на грех!
5.
«Им только одного надо!»
(Распространённое заблуждение, причём взаимное)
Не маячь за моею оградой,
семиструнку свою не тревожь —
я и так поняла, чё те надо,
и никак не пойму, чё ты ждёшь.
Не оглаживай плечи мне взглядом,
локоток мой украдкой не трожь —
намекни на ушко, чё те надо,
загляни вечерком, если хошь.
Не сиди то напротив, то рядом,
не дыши в золочёную брошь —
по-простому скажи, чё те надо,
или просто возьми, чё ты хошь.
Никакой между нами преграды,
отчего же в руках твоих дрожь —
словно ищут они, чё те надо,
и боятся того, чё ты хошь?
Ничему без тебя я не рада,
и никто мне, как ты, не хорош.
Моё жаркое то, чё те надо, —
мой палач
без того, чё ты хошь!
...Почему ты идёшь мимо сада
и кому серенады поёшь?
Или я не дала, чё те надо?
Или не поняла, чё ты хошь?
6.
Страшит не выстрел, не пурга,
не лес густой, а жизнь пустая.
До спазмы в горле дорога
ягнёнку — стайка, волку — стая.
Жуя из яселек сенцо,
иль рыща в поисках добычи,
им страшно потерять лицо,
им важно соблюсти обычай...
Нет ничего в моей судьбе
ни от ягнёнка, ни от волка.
Я не принадлежу себе,
да и тебе — отчасти только,
и эта наша полусвязь
смешна без стирки и готовки,
когда сидим, уединясь
на многолюдной остановке,
среди отбившихся от стай
или оторванных от стаек,
чья цель проста, а жизнь пуста —
на целых полчаса пустая,