а завтра — остальное!
Мы — Твой позор, Твоя вина,
венец, конец природы —
так ДАЙ же к хлебу нам вина,
и зрелищ, и свободы!
ДАЙ, Бог, чтоб новый день прошёл
по краешку над кручей!
И пусть нам будет хорошо,
и с каждым днём всё лучше!
2. Голос Бога
Хорош ли мир, что Мною создан?
Хорош. Поскольку не вполне!
А что недостижимы звёзды —
так замышлялось Мне.
А что стихии необорны —
так есть на что пенять.
А что вы сами не проворны —
так есть о чём мечтать.
Ни состраданья, ни участья
не ждите от Меня.
Хочу, чтоб вам хотелось счастья,
как мотыльку — огня,
чтоб о несбыточном мечталось
и чудилось: «вот-вот...»,
чтоб в снах мучительно леталось,
а в яви верилось в полёт.
Мечтайте. Ползайте и мучьтесь,
ужами прыгайте со скал.
Мою, Божественную участь
Я вам предначертал:
пылать душею возмущенной,
переплавлять в ея огне
мир,
только тем и совершенный,
что не вполне.
Старая-старая книга
1.
Пастух играет на свирели,
досуг с работой совместив.
Созвучны Авель и веселье,
бесхитростен его мотив.
А под рукой — праща и посох,
а от костра — шашлычный дух.
Славит Бога и не просит
Божьих милостей пастух.
Суровый Каин спит на сене,
жуёт коренья и плоды,
клянёт погоду, невезенье
и непосильные труды.
Он тщится превозмочь природу
да так, что тошно самому...
Разве сторож огорода —
сторож брату своему?
2.
Рыбам — сети, а птицам — силки,
а сынам человеческим — время
неожиданных бед.
С чьей-то лёгкой руки
мы не так назовём своё время.
Будем петь: «Время славных побед!»,
забывая охотно про беды.
И совсем не затем,
что ушедшим от бед
безопаснее петь про победы.
Разве птица поёт о силках,
или рыба — о пагубной сети,
ускользая из них?
И несётся в веках:
«Мы счастливого времени дети!»
3. Воспоминание о Капернауме
Мне богиня ноги мыла
и умащивала мирром.
Мир в густой вечерней сини
был, как боль моя, огромен.
Ничего не помню, кроме
боли. Не достало силы
встать. Я полз. Куда? Не помню.
Помню чьи-то ноги, спины.
Помню свет в убогом доме
и её в дверном проёме —
девку блудную, богиню...
Мне богиня мыла ноги,
вытирала волосами,
а потом смотрела долго
в душу грешными глазами,
и от взора глаз недетских —
двух озёр Генисаретских,
отразивших небеса, —
гнев бессильный угасал.
Снова, как давным-давно,
подо мной был мир земной,
опрокинутый чудно:
круча, тучи, птичья стая
и смоковница сухая
с корнем, вырытым волной...
Я рассказывал богине,
что живу на свете втуне,
что никем не понят ныне,
что избит был накануне,
что опять пойду бродяжить,
в кровь сбивать босые ноги,
что я всех люблю, и даже
что распнут меня в итоге.
А она смотрела в душу
и ни в чём не упрекала.
Даже в маленькую лужу
смотрит небо с облаками.
4. Иуда
Слыть умудрённым. А быть молодым.
Знать: доброта — только на руку злым;
правы лишь те, кто силён и суров;
зряшна толпу веселящая кровь.
С горькой усмешкой на узких устах
слушать утешные сказки Христа
и убегать одиноко в холмы,
к трезвой прохладе предутренней тьмы,
и становиться темней и темней
в стае двенадцати светлых теней.
Слушать и чувствовать (по сердцу дрожь!):
«Хоть и святая, а всё-таки ложь!»
С неба ли? с нивы? из тины пруда? —
Бога ли? чёрта ли? — шёпот: «Предааай!..»
Сердца ли? ветра ли? — глас в тишине:
«Страшно презренье? Смиренье страшней!»
Тайно предать. И со стражей — назад.
Руки вязать. И, связавши — лобзать.
И — напоказ! — возмущеньем пылать:
«Как нерешителен Понтий Пилат!»
В зной затеряться у пыльной тропы
атомом алчущей крови толпы
и на распятие долго смотреть,
и умирать с Ним.
И не умереть.
Жить.
До седин.
Равнодуша свой взор,
видеть при свете пожаров и зорь:
бьют, распинают и жгут на кострах
правые — слабых.
Во славу Христа.
5. Возвращение блудного сына
Готов к закланию телец,
и плачет мать, и рад отец,