чьё нетерпенье разлито
по душам, и притёрты пробки:
не видит никого никто,
ломясь к троллейбусной коробке,
а мы сидим, о том, о сём
молчим и выглядим нелепо.
Уедем, каждый на своём:
тебе — направо, мне — налево.
Ну что ты ждёшь от дурака?
Ну что ты хочешь от поэта?
...Мне тень привязанности этой
до спазмы в горле дорога.
7. Сонет
Мы встретились. Мы долго не встречались,
боясь, что распадётся наша связь.
Непрочной представлялась эта малость,
из глубины забвения светясь.
Но речка в оба берега плескалась,
соединяя нас, живущих врозь,
но сердце сладкой болью отзывалось
на имя — если вдруг произнеслось.
Всё оказалось не таким, как было.
Река не та, и берега не те,
и плеск волны в прибрежной темноте
не будоражит память с прежней силой.
Обыденно звучание имён...
Мы встретились. Распалась связь времён.
8.
«Мне писали стихи!» — с грустной гордостью ты говоришь
и, наверно, хранишь все листки и читаешь подругам.
Абрикосы цветут. И плывёт, поднимаясь до крыш,
абрикосовый запах. И дождик по стёклам упругим
барабанит всю ночь. И тебе до зари не уснуть
над раскрытою книжкой — красивым и скушным романом.
Нет в судьбе поворота, и прям заколдованный путь,
и с него не свернуть, обманув себя новым обманом.
Ты окно распахнёшь и вдохнёшь абрикосовый дождь,
а потом, торопя и опять отгоняя решенье,
ты стихи соберёшь и, быть может, порвёшь и швырнёшь.
Я придумал тебя. Я влюбился в своё отраженье.
Я придумал. А ты не хотела придуманной быть.
Ты хотела придумать меня, чтоб любить без оглядки,
без оглядки на быт, на мой вечно несобранный вид,
на взъерошенность мыслей и слов в голове и в тетрадке...
И закружат стихи — пожелтевшие листья любви, —
в опрокинутом небе встречая свои отраженья.
Бросим прошлое — прошлому. Полно обрывки ловить.
Нам с тобой не хватило — любви или воображенья?
Это сон. Ты проснёшься, когда нагловатый, весенний,
участившийся дождь застучит по бесценным листкам.
Ты закроешь их скушным романом. Рассвет, как спасенье,
нежно руку протянет и нежно коснётся виска.
Вот и всё. А на узкой кровати, в подушках не смятых
столько спрятано снов, ожиданий, отрад и утрат...
Абрикосами пахнет. Привычный и приторный запах.
Ты читаешь стихи. Ты, наверное, плачешь. Я
в каждой слезе виноват.
Домовой
1.
Когда опять я покидаю дом,
пусть даже дом брезентовый и тесный,
грущу о том, что пережито в нём,
а вспоминать не всякий раз уместно,
грущу о том, что вот уж сколько лет
в дому ином надеюсь быть счастливей,
и это так похоже на рассвет,
на поцелуй прощально-торопливый,
грущу о том, что снова — кутерьма,
что в кутерьме привыкну постепенно
и покидать обжитые дома,
и обживать покинутые стены.
2.
Человек был очень весел,
сам не зная, отчего,
вдалеке от модных песен
и от дома отчего,
от уюта и комфорта,
от забот любимых рук,
от огней аэропорта
и от судоходных рек.
Человек твердил ночами
рассудительную чушь:
мол, в глуши он не случайно,
и, мол, разве это глушь?
Всё продумал он и взвесил,
всё он сделал по уму.
Он доволен. Горд и весел.
Верьте на слово ему.
3.
Я порой с работы поздно ухожу,
три ключа в своём кармане уношу.
Три ключа в моём кармане, три ключа —
я войду к любому гаду, не стуча.
Я скажу любому гаду: «Здравствуй, гад.
Ну-ка, ставь на стол кефир и лимонад!»
И достанет он, приветствуя меня,
два стакана и недопитый коньяк,
ну а я ему совру: «Ты знаешь, гад,
я непьющий! Ты купил бы лимонад...»
Отвернётся он печально от меня,
из горла хлебнёт початый свой коньяк,
обопрётся тяжело на шаткий стол.
Препаршиво гад живёт. Он холостой.
Стены голы. Не зашторено окно.
Разлито в углу креплёное вино.
На столе — газета, стоптанный сапог,
три окурка и капроновый чулок.
Я скажу ему негромко: «Слушай, гад,
разве это...» — Он ответит: «Виноват.
Виноват, — он скажет, глядя мне в глаза. —
Я живу не так, как надо. Так нельзя».
Постоим и помолчим мы с ним вдвоём —
я и он, живущий в зеркале моём.
Повздыхаем,
показнимся