и допьём.
4.
Подслеповатым, но зрячим окном
щурясь на терема,
где-то, я верю, стоит этот дом —
там, где не сносят дома.
Будто на блюдечке белой зимы
ломтиком старины —
дом, что запомнил мой каждый миг:
радости, горя, вины...
Ясной дорогой шагаем ли мы,
бродим ли мы впотьмах —
смотрят на нас из далёкой зимы
нашего детства дома.
5.
Домовой — не хозяин дома,
сквозняков его и теней.
Потому что хозяин — дома.
Вот лицо его на стене.
Домовой по покоям бродит,
половицами — скрип да скрип.
Не находит покоя, бредит
днями прошлыми гном-старик.
Он привык, что хозяин недвижен.
Беспокоит его одно:
лепестки отцветающих вишен
мягко-мягко стучат в окно,
и мерещатся в тёплой вьюге
что-то помнящие глаза,
что-то шепчущие друг другу
позабытые голоса...
А нахальный паук над дверью
паутину свою прядёт.
Он давно уж твердит и верит,
что никто сюда не придёт...
Но хозяин вернулся однажды!
Он распахивал окна в сад.
Почему-то он был моложе,
чем тогда, много лет назад.
Снял портрет. Погрустил. И бросил.
Засмеялся. И смех — как свет.
Юной, солнечной, рыжеволосой
гостьи голос звенел в ответ.
А потом были ночь и шёпот,
поцелуй, полусмех-полустон...
Домовой по покоям топал
и скрипел половицами он.
Замирала хозяйка: «Слышишь?..»
А хозяин шептал сквозь сон:
«Мыши. Спи. Это просто мыши.
Старый дом. Мы его снесём».
6.
Ты, наверное, зря
в этот дом постучалась.
Догорала заря.
Ничего не случалось.
Не от горя-беды,
а от осени только
листья были бледны,
словно лунные дольки.
Нет, не горечь утрат —
просто длинная осень.
Просто тучи с утра
бились ливнями оземь.
Просто в меру дано
сентябрей нам на долю.
Просто кто-то давно
не живёт в этом доме.
7.
Жарким летом каждый бугорок
жёлт по обе стороны дорог.
Это одуванчики взошли,
солнышки пробились из земли.
Как печаль, их головы легки,
и горчат слегка их стебельки...
Медленный, рассеянный рассвет.
Лето длится. Одуванчик сед.
И летят по лету семена —
в солнечную Лету имена.
8.
Неуютное, тревожащее, дальнее...
Кто сказал, что горизонт недостижим?
Никогда мои не кончатся шатания
по краям и по окраинам чужим.
Небо синее, какое небо синее!
А дорога — вся! — в полуденной пыли.
Там, за первым поворотом — Абиссиния,
а за следующим — снова край земли.
Через улочки кривые, через площади
я опять шагну в немереный простор,
чтобы снова очутиться в чистой рощице,
незнакомой, но обыденно-простой.
В ней, под деревцем, изогнутым причудливо,
я прилягу, и от взора моего,
по нездешнему пытливого и чуткого,
эта рощица не скроет ничего.
Всё познаю, всё пойму и всё прочувствую
и опять шагну за новый горизонт.
Улыбаться будут женщины сочувственно
и считать, что мне чертовски не везёт.
Буду слушать их и буду им поддакивать,
сам поверю небылицам про себя
и казаться буду тихим и податливым,
от уюта воровато пригубя.
А потом, дыша просторами желанными,
на какой-то из дорог остановлюсь.
Твоё имя прошептав, как заклинание,
на пороге твоей комнаты очнусь.
9.
Наши встречи неуютные —
как высотки после боя.
Наше чувство обоюдное
называется любовью.
И на каждое свидание
мимо окон, зреньем грозных,
мы идём, как на задание,
через шёпот перекрёстный.
Есть ли что обыкновеннее?
Но пускай проходят годы,
мы ни сплетням, ни забвению
не сдадим свои высоты.
10. Метель
Белый танец. Последний в году.
Все снежинки — под луч фонаря.
И кружат у меня на виду,
меж собой о своём говоря.
Вот — царапнулся кто-то в стекло.
Да, метель. Я тебя узнаю.
Нет, метель. Столько зим протекло!
Я уже не танцую. Пою.
Я давно уж, метель, не чудак.
Я на прочном, покойном пути.
Ах, последний? Ну, разве что так.
Ветер, музыку! Ну — веди!
Закружи-ка меня, задурмань,
зашвырни в темпе вальса туда,
где туманов лохматая рвань,
а под ними вода, как беда,
где ни следа на белой земле
и синица не бьётся в руках,