— Откуда вы знаете?!
Ответить я не успеваю. И отразить второе заклятие тоже. Только первое, потому что трачу драгоценные секунды на то, чтобы двумя взмахами палочки отшвырнуть это недоразумение в темнеющий у него за спиной проем и с грохотом захлопнуть дверь. Следующее заклятие бьет меня в грудь и швыряет спиной в снег, перебивая цепочку от Маховика. Вместе с выдохом во рту и на губах появляется ржавый привкус крови. Надо полагать, она решила не церемониться. Хотя чего еще ждать от человека, который натравил дементоров на пятнадцатилетнего подростка, прекрасно понимая, что мальчик может и не отбиться от этих тварей?
Проклятье… Не хватало еще позорно захлебнуться здесь собственной кровью. И я готов поклясться, что слышу звенящий вопль за захлопнувшейся дверью.
Не высовывайся, идиот. Я не смогу уйти, если ты окажешься в опасности. Просто сиди тихо, или я действительно захлебнусь. Кровь уже течет по подбородку из обоих уголков рта сразу, сочится струйками по груди, и на снегу расползаются неровные красные пятна.
— А, профессор! — звучит сквозь шум в ушах противный девчоночий голос. — А мы уж думали, что потеряли вас.
Она еще и издевается.
— Почти угадали… Долорес, — хриплю я и вижу краем глаза свое же лицо — распахнутый рот и белые от ужаса глаза — в окошке на тепличной двери. Амбридж в ту сторону даже не смотрит. Намеренно она чистокровного студента не тронет. Это ей не Гарри Поттер, который пусть и Избранный, но за которого никогда не вступятся опекуны-магглы. Кто ж не знает Стальную Августу Лонгботтом, женщину с непростым характером, но готовую порвать в клочья всякого, кто поднимет палочку на ее внука? — Счастливо… оставаться, — с трудом выдавливаю я, глотая кровь, и мокрые пальцы скользят по золотому кольцу вокруг крохотных песочных часов.
Маховик начинает вращаться.
И, черт возьми, выражение лица Амбридж стоило даже того, чтобы через мгновение удариться затылком о землю. Снега здесь еще нет, но небо гораздо темнее, чем было несколько секунд назад. Или это у меня тем… темнеет в глазах? Не… хорошо.
Не помню толком, как ухитрился встать, как накладывал заклинания — и снимал Трансфигурационные чары с лица, потому что лишние вопросы мне сейчас совершенно ни к чему, а даже если… если меня закинуло еще на двадцать лет назад, то меня тем более никто не узнает, — но помню, как споткнулся о каждую ступеньку хагридова крыльца и мешком ввалился в открывшуюся дверь. Как дошел до хижины, тоже не помню. Инстинкт, наверное.
— Ой-е, профессор, вы где же это так…? Говорил же вам, не ходите в лес без меня, вас же тамошние звери плохо знают. Погодите, я… я сча в замок сбегаю, жену вашу позову, шоб…
— Число, — хриплю я, падая на первый подвернувшийся стул и не слушая причитания Хагрида. Черт возьми, сколько у меня времени, прежде чем я позорно потеряю сознание от потери крови? Двадцать секунд? Десять? — Какое… сегодня число?
— Так ведь это… Двадцать пятое уж, Хэллоуин на носу.
— А год?
— Год? — теряется Хагрид и чешет рукой в затылке. Сам что ли… запамятовал? Быстрее, мне еще нужно… — С утра две тысячи пятнадцатый был.
Слава Мерлину, хоть здесь я не… Озадаченное лицо расплывается перед глазами, палочка выскальзывает из пальцев, но я еще успеваю додумать одну короткую мысль.
Кол… Нужна помощь.
А потом вижу — когда на мгновение возвращается зрение и шум лихорадочного сердцебиения в ушах, — как золотое кольцо Маховика катится по деревянному полу хижины, и песочные часы разбиваются под низким каблуком ковбойского ботинка.
Оно и к лучшему.
========== Разговор у камина ==========
Этот голос я узна́ю из тысячи. Потому что только этот голос говорит с таким кошмарным ирландским акцентом и маггловским матом через слово. Первое время мы не понимали и половины. А когда более-менее разобрались в… терминологии и отсылкам к кинофильмам, то решили, что лучше бы не понимали и дальше.
— Я тебя умоляю, ты от этого полувеликана добьешься целого нихрена! Он ничего не видел и ничего не слышал, а даже если бы и видел, то ничего бы не запомнил, потому что у него по жизни полный швах в башке! В общем-то, как и у Невилла! Разница только в том, что один всю жизнь какую-то дурь тайком в теплицах дует, а второй с драконьими яйцами балуется! Я, значит, сижу с руками по локоть в крови, а этот великовозрастный придурок… да, мать твою, он мне в деды годится, а мозгов у него меньше, чем у моего младшего! Которому семь лет! Ему бы и то хватило ума не причитать, как бы у него там паучок какой не пострадал. А этот идиот заткнулся только после того, как я пообещал спалить нахер весь этот лес вместе с его паучками, волчатками и прочей поебенью! Нет, я блядь не шучу! Паучки! Он вообще видел, какого размера жвалы у Акромантулов?!
— Хелицеры, — неожиданно вмешивается в этот поток ругани негромкий голос Демельзы.
— Да не ебет! — рявкает Колин, и она начинает смеяться. — Хоть клыки, на габариты это никак не влияет! Что? Нет, это я не тебе. Нет, это не Акромантул. Да ты издеваешься, что ли?! Я пятнадцать лет в должности аврора отпахал! Что я, по-твоему, не отличу Акромантула от удара Режущим?!
— Да я бы… еще в лесу от яда умер, — говорю — а точнее, хриплю — я и пытаюсь разлепить веки. Получается так себе.
— Слышь, я перезвоню. Этот любитель шляться по лесам снова с нами. Хорошо, я ему двину за тебя.
Не надо. Мне и без того… не очень. Потому что при первой же попытке сделать глубокий вдох в груди немедленно отозвалось резкой болью. Хотя если не двигаться, то вполне терпимо. Даже голова не гудит.
— Это несмешно! — почти кричит над самым ухом Ханна, и левую руку хватают две горячие дрожащие ладони. Ее лицо — первое, что я вижу, когда открываю глаза. Бледное, с трясущимися губами и полными слез глазами. И слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю подумать, а стоило ли вообще это говорить.
— Прости, Ханни. Я думаю, нам нужно развестись.
Она замирает, словно мраморная статуя, на несколько мучительно долгих секунд — руки всё равно дрожат, но грудь резко перестает вздыматься в такт прерывистому дыханию и на лице застывает потрясенное выражение, — а затем вскакивает с дивана, отбросив мою руку, как ядовитого паука, и бросается прочь из комнаты. Колин смачно бьет себя ладонью по лицу. Левой, потому что в правой руке у него ополовиненная бутылка виски. Кажется, в этот раз я действительно переборщил со своим талантом попадать в неприятности.
— Ох, Невилл, — вздыхает Демельза — которая, по-видимому, единственный нормальный человек в нашем, прости, Мерлин, балагане — и встает со стула у камина, рефлекторно отбрасывая за спину прядь вьющихся каштановых волос. — Обязательно надо было…? — спрашивает она уже у самой двери, но не договаривает, давая возможность самостоятельно додумать, насколько неуместными были мои слова. А я запоздало замечаю последнего присутствующего в гостиной человека. Бабушка невозмутимо переворачивает страницу в журнале, поднимает на меня выцветшие до бледно-серого цвета глаза и говорит:
— Давно пора.
И это настолько неожиданное заявление, что я удивленно поднимаю брови и уточняю:
— И это… всё, что ты хочешь мне сказать?
— А на что ты рассчитывал? Твоя мать была мракоборцем, а ты женился на официантке и всерьез ждал, что я одобрю? В самом деле, Невилл? Или ты предлагаешь мне снова начать тебя воспитывать? Ты и в десять лет никогда меня не слушал. Что я, по-твоему, совсем старуха и не помню, как говорила тебе прочесть книгу по Трансфигурации, которую тебе привез дядя, а ты даже головы не поднимал от своих энциклопедий по Гербологии? Вот Лонгботтомов сразу видно, вы с рождения упрямые, как, прости, Мерлин, бараны. Что ты, что твой отец, что дед, покойся он с миром.
У нас с ней разный взгляд на мое детство и ее манеру воспитания, но такое действительно было. А еще этот монолог говорит о том, что она перепугалась едва ли не больше всех остальных. Она всегда выставляет виноватым меня, когда боится. Когда дядя Элджи столкнул меня в море в Блэкпуле, я, помнится, выслушал получасовую лекцию на тему того, что послушные дети не должны даже чихать без разрешения, не то, что выходить на пирс. В детстве меня это, конечно, здорово обижало. Потом привык.