— А я так и не понял, как тебя угораздило отмотать двадцать лет, — вставляет Флинн, отбирая у Захарии бутылку. — Это что за Маховик Времени такой интересный?
— Да я сам не понял, — потому что я всё-таки герболог, а не специалист по перемещениям во времени. — Это какая-то древняя модификация, собранная еще в середине восемнадцатого века. Один оборот — десять лет. Мне еще повезло, что он всего два раза повернулся, а то могло и к Основателям забросить.
— А как он гасит влияние хронопотоков на организм? — спрашивает Джен, вновь поднимая на меня зеленые глаза. — После переброски на, допустим, n-ное количество лет в прошлое при возвращении неизбежно происходит старение на это же n-ное количество лет. Специалисты по Магии Времени столетиями искали способ свести это воздействие к нулю, но прежде удавалось только снизить его процентов на пять-десять, не более.
Что, прости? И, судя по всему, не только у меня на лице сейчас написано, что я не понял и половины сказанного.
— Ну ты, мать, загнула, — подтверждает это предположение Колин, и Джен весело хмыкает.
— Невилл должен был постареть на двадцать лет, когда вернулся обратно. Или, в лучшем случае, на… восемнадцать. А вам пить надо меньше, друзья мои, раз вы уже настолько элементарных вещей не понимаете.
Это что ж получается, я еще легко отделался? Пятьдесят шесть — это, конечно, не дремучая старость, но такому повороту ни один нормальный человек не обрадуется. Да и ненормальный тоже.
— Должно быть, это какой-то утерянный экспериментальный образец, — продолжает рассуждать Джен, заинтересованно хмуря светлые брови домиком. — В Отделе Тайн его бы с руками оторвали, чтобы понять, как он работает. Отдашь?
— Мы его доломали, — честно отвечаю я. Отдавать там толком и нечего, песочные часы рассыпались в стеклянную пыль.
— Неважно, — отмахивается Джен. — Если удастся разобраться в остаточных следах магии, это, черт возьми, будет прорывом в Магии Времени. На практике его применять всё равно не станут, но для науки…
— А я думал, путешествия в прошлое больше, чем на сутки, запрещены в принципе, — спорит Флинн, который явно разбирается в таких тонкостях лучше меня. — Я имею в виду, намеренные. Помнишь тот случай с…
— Элоизой Минтамбл в конце девятнадцатого века? — перебивает его Джен. — Так бедняжку забросило аж на пятьсот лет назад, в 1402 год. После этого-то все эксперименты и прекратились, потому что ее вмешательство стерло двадцать с лишним человек, а по возвращении она как раз таки постарела на эти пятьсот лет. А уж как время после этого лихорадило! По данным Отдела Тайн, вторник тогда тянулся двое с половиной суток, а четверг прошел всего за четыре часа. Чуть Апокалипсис в миниатюре не случился.
В этот момент все, разумеется, смотрят на меня.
— Вы думаете, что я еще где-то…?
— Накосячил? — хмыкает Колин, допивая виски из своего бокала. — Если и так, то это сможешь заметить только ты сам, потому что ты единственный, у кого не изменились воспоминания.
— Глупости, — отмахивается Джен и смотрит на маленькие наручные часы на левом запястье. — Серьезные временны́е парадоксы без внимания не останутся. Мы же не о спасении гиппогрифа говорим, — фыркает она с нескрываемым сарказмом и встает из-за стола, снимая со спинки своего стула легкую кожаную куртку. — Ладно, ребят, вы извините, но я побегу.
— Зачем, твой пацан же в Хогвартсе? — спрашивает Захария, почти кладя голову на стол. Сдается мне, вот он сегодня уже никогда не пойдет.
— А это здесь причем? — хмыкает Джен, набрасывая куртку и застегивая молнию до середины. — Я просто выспаться хочу.
— Тебя проводить? — спрашиваю я и понимаю, что все опять смотрят на меня. С такими ехидными друзьями никаких врагов не надо, хоть вообще из Хогвартса не высовывайся. Но она только пожимает плечами, и накрашенные ярко-красной помадой губы складываются в почти робкую полуулыбку.
— Проводи.
Колин делает многозначительное лицо, когда Джен уже поворачивается к нему спиной, и я готов поспорить на свою зарплату за полгода, что Демельза пинает его под столом.
Поначалу мы идем в молчании. Неловком, как у пятнадцатилетних школьников. Хотя лично я в пятнадцать и подойти бы к ней не решился.
— Ну… как жизнь? — спрашивает Джен, когда дом с садом остаются за поворотом проселочной дороги и та выходит к самому морю, лениво плещущемуся в темноте в какой-то паре ярдов от нас. На самом деле, никакого смысла в этом провожании нет. Она могла трансгрессировать, едва выйдя на дорогу.
— Да как обычно. Работаю. Все равно делать больше нечего. А у тебя?
— То же самое, — она вновь замолкает на несколько секунд — ночной ветер робко трогает светлый завиток волос у правой щеки, — прежде чем осторожно задать еще один вопрос. — Как Ханна?
— Трудно сказать, — честно отвечаю я. — Думаю, она меня ненавидит. Но… по правде сказать, ей стало гораздо легче.
— Теперь не нужно проверять каждую женщину, с которой ты заговорил? — хмыкает Джен и тут же одергивает себя. — Прости. Это ее дело.
— Она что-то…?
— Да как сказать.
— Скажи, как есть, — предлагаю я и убираю левую руку в карман брюк. Раз уж тут ночь, море и такая тихая ирландская глубинка. Иными словами, самое время для фокусов, которые и пятикурснику чести бы не сделали.
— Пару лет назад у нас состоялся забавный разговор, — пожимает плечами Джен. — Она решила, что я хочу тебя отбить, — и останавливается, поворачиваясь ко мне лицом. Зеленые глаза блестят в темноте, как пара драгоценных камней — потому что я никогда не умел красиво говорить и уж тем более делать достойные комплименты, — а в ставшем совсем тихим голосе звучат интонации, которых я никогда прежде от нее не слышал. — Знаешь, а мы ведь думали, что его… что тебя тогда убили.
— Одной Амбридж для этого было бы недостаточно, — бравирую я, наверняка выглядя тем еще дураком, и поднимаю левую руку, раскрывая ладонь. Если уж быть дураком, так до конца.
Срезанный у самого цветка розовый бутон распускается медленно, будто пробуждаясь от долгого сна и по очереди поднимая каждый лепесток. Джен смотрит на него в растерянности несколько секунд, а затем тихо смеется, протягивая руку и касаясь бархатных темно-красных лепестков самыми кончиками пальцев с такими же красными ногтями.
— Как ты это сделал?
— Да ну вот еще, — в шутку ворчу я. Фокус настолько простой, что признаваться было бы попросту стыдно. В моем возрасте можно было придумать что-нибудь гораздо более интересное. — Так я тебе и сказал.
Она молчит. Смотрит на цветок, словно тот кажется ей чем-то удивительным, а затем резко подается вперед, приподнимаясь на носочки, и порывисто обхватывает меня рукой за шею. Она высокого роста — ниже меня всего дюймов на шесть, а на каблуках и вовсе на три, — но мне почему-то — и совсем неуместно — мерещится в этом жесте ворчливое «Наклонись, дурак». А потом я вообще перестаю что-либо видеть, слышать и думать. Снова превращаясь в того подростка, который часами представлял, как он — я — подойдет и скажет… Как обнимет за плечи и прижмет к себе, даже если в этот момент на нас будет смотреть вся школа.
В этом поцелуе будто замыкается круг.
— Что-то не так? — спрашивает Джен, отстраняясь, и вместе с тем льнет еще сильнее. Задыхается, словно пробежала целую милю, и я понимаю, что дышу точно так же. А розу и вовсе выронил. И выпаливаю, не задумываясь:
— Если… если я скажу, что мечтал о тебе всю жизнь, это будет очень глупо?
— Нет, — она качает головой — мягкие кудрявые волосы щекочут мне лицо — и вновь смеется. — Совсем нет. Но так уж и всю жизнь?
— Ну… с первого курса точно.
— Тогда я просто обязана спросить, чего ты ждал столько времени. Первый курс был двадцать четыре года назад.
— Я был идиотом, — честно отвечаю я и притягиваю ее обратно, пока мне в голову не пришла еще какая-нибудь глупость.
Но всё же надеюсь, что за эти полтора года я поумнел.