— Каждому своё, — туманно отвечаю я, старательно делая вид, что не вижу, как со спины к Колину медленно, но верно подкрадывается Демельза с ведром наперевес. И начинаю хохотать, когда она с размаху выворачивает это ведро ему на спину, окатывая водой. Колин рефлекторно отскакивает в сторону — что, впрочем, его не спасает — и рявкает от неожиданности:
- Marbhfháisc ort!
Кажется, это переводится как «Саван на тебя». Чем мне всегда импонировали гэльские ругательства — еще с первого курса и едва ли не первого разговора с Шеймусом, — так это своей изобретательностью. У ирландцев даже простое «Чтоб ты сдох» превращается в пожелание то быть задушенным чертом, то задохнуться и утонуть. А то и вовсе быть выжженным и спаленным дотла. Причем и то, и другое одновременно. Колоритный народ.
Демельза же в ответ на такую красноречивую реакцию делает нарочито круглые глаза и замахивается на него ведром еще раз. Теперь уже пустым.
— Что ты сказал?!
— Go maire tú*, — поспешно исправляется Колин с виноватым выражением на лице. Меня же интересует другое.
— Зачем ты тащила ведро? Можно ведь было из палочки.
— Из палочки будет обычная вода, — весело фыркает Деми. — А эта из Черного Озера. Она ледяная.
После чего бросает ведро и с хохотом пытается убежать от возжелавшего мести мужа. Колин ловит ее прежде, чем она успевает вытащить палочку из кармана своих коротких джинсовых шорт, закидывает шутницу на плечо и заявляет, явно поворачивая в сторону озера:
— Сейчас вернусь.
Демельза висит на нем мешком — вьющиеся каштановые волосы свешиваются до самого его ремня — и хохочет, как ненормальная, болтая в воздухе голыми ногами.
— Стой, я очки уронила!
Из всех, кто теперь остался далеко впереди, этих двоих мне, пожалуй, не хватает больше всего. Здесь они совсем не такие. Здесь еще ничто не говорит о том, что однажды они такими станут.
Здесь всё не так, кроме того, что сам я живу только Гербологией. Но именно это один из нас — тот, что уже разменял три с половиной десятка — и забывает учесть. Потому чуть не опрокидывает по старой памяти чашку с фирменным спраутовским чаем, когда второй открывает дверь теплицы.
— Ой, извините, профессор. И профессор. Я не хотел вам мешать.
— Ничего страшного, Невилл, — отвечает Спраут, а я только и могу, что смотреть, как он — я — топчется на пороге, не решаясь ни закрыть дверь, ни, тем более, войти. Я уже видел его — себя — в Большом зале — и вчера вечером, и сегодня утром, — но только издалека и предполагал, что первая встреча вблизи пройдет на моих условиях. Когда я уже буду готов к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с самим собой.
Черт возьми. Да к такому невозможно подготовиться. Мне даже нечего сказать.
Я — это ты. Я знаю о тебе всё, понимаю тебя так, как не поймет никто другой, но я не нахожу слов даже для обыкновенного приветствия. Я только и могу, что смотреть, подмечая детали, на которые прежде никто — и в первую очередь я сам — не обращал внимания.
— Я зайду попозже, — смущенно бормочет второй я, пока первый пытается собраться с мыслями.
— Ох, постой-ка, Невилл, — торопливо отвечает Спраут, тоже чувствуя повисшую в воздухе неловкость, и пытается навести мосты. — Профессор, вы ведь проработали в Аврорате много лет.
Да. И я ведь… я теперь почти одного возраста с ними.
— Простите, профессор, — едва ли не впервые в разговоре со Спраут — в сотне наших разговоров — слова даются тяжело, застревают в горле и с трудом вырываются каким-то совершенно чужим сипением. — Я… не знал их. Только слышал… что они были хорошими людьми.
А он — я — вздрагивает, словно от удара, и отвечает точно таким же голосом.
— Они не были, профессор. Они есть.
— Да… — сиплю я. — Простите, мистер Лонгботтом. Вы правы, они есть.
Я понимаю больше, чем когда-либо поймет самый близкий нам обоим человек, но одновременно с этим ошибаюсь едва ли не точно так же, как и все остальные.
Я прячу коробку с фантиками из-под жвачки в самой глубине шкафа, и Ханна боится даже прикоснуться к ней лишний раз, зная, что во всем доме для меня не найдется ничего ценнее этих оберток, но вместе с тем… Когда я кладу их в карман снова и снова, когда раз за разом захожу в палату и смотрю в ее пустые — такие красивые и такие пустые — голубые глаза, я понимаю, что ее там нет. Она ушла много лет назад, и если смотрит на меня, то не этими глазами.
В тридцать пять я давно смирился с тем, что она никогда мне не ответит.
В пятнадцать это остается единственным, во что я еще верю.
Комментарий к Травы и призраки
*Долгой жизни. (ирл.)
========== Бабочка ==========
Перья скрипят по пергаменту практически в унисон. На Гербологии этот звук услышишь нечасто, поэтому он куда сильнее напоминает о школьных годах, чем о… прежней работе. О чем-то полузабытом, о тусклом желтом свете горящих в библиотеке ламп и шорохе перелистываемых страниц. Об усталом вздохе сквозь приоткрытые, накрашенные нежно-розовой помадой губы, на которые можно только смотреть.
— Профессор, а как проще всего остановить оборотня?
— Ножом в глаз.
Тишина повисает настолько оглушительная, что в первую секунду кажется, что я действительно оглох. Не будь я преподавателем, честно признал бы, что не сразу решился поднять голову. Потому что со всех рядов на меня теперь смотрят три с лишним дюжины заинтересованных глаз. Ждут продолжения.
— В смысле… Зачем вам это, мистер Уизли?
На соседнем ряду отчетливо звучит ехидный смешок из уст девушки, годами бывшей предметом самых неприличных фантазий одного студента Гриффиндора по фамилии Лонгботтом.
— Я вчера весь вечер пересказывала мамины байки про Сивого. Теперь Ронни боится за свою задницу.
И снова здравствуй… Джен. Знала бы ты, как мне порой не хватает твоих шпилек.
— Мисс Джагсон, я бы попросил вас…
Она щурится, как кошка, слизнувшая всю пенку с молока — яркие малахитовые глаза и сердцевидная форма лица только добавляют сходства с хитрой кошачьей мордочкой, — и складывает розовые от помады губы в виноватую улыбку. Рот, пожалуй, крупноват, но кому из нас было до этого дело? Особенно когда помада из розовой стала ярко-красной, а мы сами — взрослыми мужчинами, наконец научившимися приглашать красивую женщину на танец.
— Простите, профессор. Я больше не буду.
А вы бы помнили, профессор, что это пятнадцатилетняя девушка. И что по ней вздыхаете не вы — вас просто ностальгия замучила, — а вон тот невыспавшийся любитель пропадать в теплицах до самой ночи, сидящий двумя рядами левее.
Вы же не так давно учили ее сына.
— Прости. Я знаю, с ним бывает тяжело, а я… Не подумай, что я давлю на жалость, но я действительно ужасная мать, — у нее дрожат руки, под глазами залегли черные от постоянного недосыпа тени, и я вдруг понимаю, что в ее кудрявых волосах давно уже появилась пара седых прядок. Просто никто не замечает их из-за белокурого цвета волос.
И я ничего не могу с этим сделать.
— Глупости. Все дети хулиганят. Иногда не в меру. Хотя я предпочел бы, чтобы это происходило не на моих уроках, но… В любом случае, это не делает тебя ужасной матерью.
Джен, впрочем, об этом не задумывается. Ни о Невилле Лонгботтоме в двух экземплярах разом, ни о сыне, которого у нее еще нет. Она щурит глаза вновь и задает следующий вопрос, кокетливо накручивая на палец одну из коротких светлых прядок. Не потому, что она вздумала заигрывать с преподавателем, а просто потому… Что это она.
— А вы убивали оборотней, профессор?
На галстуке Лаванды блестит зажим-бабочка, сидящая на длинном золотом стебельке. Лаванда сидит на второй парте центрального ряда и улыбается в ответ на какую-то шутку Парвати. И после заявления про ножи уже поздно делать хорошую мину при плохой игре.