И скорее рано.
— Экспеллиармус!
— Вы слишком тянете ударный слог, мисс Патил. Не буду отрицать, что некоторые заклинания работают лучше, если их пропеть, а не просто произнести, — дань полузабытой магии друидов или еще каких-нибудь древних племен, теперь уже толком не разберешься. — Но в бою это будет только на руку вашему противнику. Волшебник, лишившийся палочки, проигрывает сражение в девяти случаях из десяти.
— Экспеллиармус!
— Смелее… мисс Абботт. Не стойте столбом.
А она именно это и делает. Глаза блестят, словно она того гляди расплачется, пальцы левой руки вцепились в рукав мантии, из косички выбились и лезут в лицо, мешая обзору, длинные пряди волос. Хаффлпафф, конечно, никогда не был факультетом рвущихся в любую драку дуэлянтов, но это слишком даже для Ханны.
— У меня… не выходит, профессор.
— Одну секунду, мисс Боунс, остановитесь. Меня обезоруживать не нужно.
Судя по тому, что сейчас происходит тремя ярдами правее, я и сам прекрасно себя обезоружу. Но мне придется немного подождать.
Ханна кусает губы — не иначе, как ждет, что сейчас с нее снимут баллы, — и сжимает пальцы в кулак, стоит только дотронуться до ее запястья.
— Вы слишком напрягаете руку. Палочка — ее продолжение, она должна двигаться легко и свободно. Не зажимайте ее в кулаке, это крайне неудобная для колдовства позиция. Физическая сила против обезоруживающего заклинания вам все равно не поможет, этим вы только лишаете себя преимущества.
Удобно, что она правша, так я могу одновременно и направлять ее палочку, и показывать правильное движение своей.
— Видите?
— Да, профессор.
— Попробуйте сами.
Первая попытка выходит… вялой. Хорошо, повторим. Слава Мерлину, что здесь нет слизеринцев. Паркинсон бы уже выдала свое излюбленное «корова Абботт», и я потратил бы пол-урока на то, чтобы осадить одну студентку и долго успокаивать другую.
Паркинсон сидит за барной стойкой и давится очередным бокалом с виски. Судя по ее покрасневшему лицу в черных потеках вокруг опухших глаз и сдавленному истеричному хихиканью, это уже по меньшей мере пятая порция. И она Паркинсон совсем не на пользу. Ханна протирает полотенцем бокалы и косится на бывшую однокурсницу с таким видом, словно ждет от нее Аваду прямо в голову. И, кажется, облегченно выдыхает при виде меня, старательно натягивая на побледневшее лицо дружелюбную улыбку.
— Привет, Невилл. Хочешь… чего-нибудь?
— К-кого я вижу, — икает Паркинсон, оборачиваясь через плечо, прежде чем я успеваю ответить на приветствие. — Эт-то же наш г-грозный победитель з-змей с-собс-ственной перс-соной! Ш-што, бывш-ших однокурс-сников гонять надоело? Приш-шел поиграть мус… муску…
Похоже, что в таком состоянии это для нее слишком сложное слово.
— Мус-скулатурой на радос-сть оф-фицианткам? — таки справляется Паркинсон и шумно тянет виски из бокала, вытягивая губы. Ханна заливается обиженным румянцем и поспешно хватает новый стакан. — Т-тоже мне Мис-стер Каменная С-стена и Главная За-защита Домоз-зяек. С-сколько в тебе там рос-сту, ш-шесть футов и четыре дюйма? Не меньш-ше, у меня глаз-алмаз, з-знаешь ли.
Не буду спорить, хотя сейчас ее глаза больше похоже на две щелки, и непонятно, как она вообще ими видит.
— Ну как, уж-же вс-сех чис-стокровных в Аз-зкабан за-засадил, герой?
Поскольку я сам чистокровный, она, видимо, ждет, что меня это заденет. Не задевает — в Азкабан сажают не за статус крови, что бы Паркинсон там ни думала, — но я всё равно говорю Ханне, когда нас разделяют еще ярда три, если не больше:
— Не наливай ей больше.
— Х-ха! — огрызается Паркинсон. — Будет налив-вать, пока у меня ес-сть деньги. Или ты никак эту корову трах-хаешь, раз она теперь т-тебя с-слушает?
Ханна краснеет от лба до подбородка и утыкается взглядом куда-то в пол. Нехорошо.
— Шла б ты домой, Паркинсон, — советую я, но от моего спокойного тона она злится только сильнее. Похоже, что в первую очередь она рассчитывала именно на мою реакцию, а возможность задеть Ханну — это не более, чем приятное дополнение.
— Или ш-ш-то? Думаеш-шь, я тебя боюсь? Ты ни на что негодный олух-х, Лонгботтом, и всегда им будеш-шь, как бы ты при этом ни вы-выглядел. Да по с-сравнению с нормальными мужчинами ты – пуф-ф! Один пш-шик. Нич-чтожес-ство!
И всё же из нас двоих это не я сейчас напиваюсь в совершенно пустом — за исключением пары искренне ненавидимых бывших однокурсников — пабе из-за того, что один такой «нормальный мужчина» женился на «очаровательной мисс Астории Гринграсс». Об этом знаменательном событии сегодня написали во всех газетах и даже передали несколько раз по радио. Надо полагать, в Малфой-мэноре сейчас самый разгар празднования.
Нам по двадцать три, и мы должны бы радоваться жизни — или что еще полагается делать в этом возрасте? — но половина из нас определенно свернула не туда в девяносто седьмом году. И теперь не может найти дорогу обратно.
— Камин работает? — спрашиваю я, и Ханна судорожно дергает головой в коротком кивке, не поднимая глаз. Паркинсон шипит, как рассерженная змея — словно ее по меньшей мере хлестнули заклятьем, а не просто подняли со стула и поставили на ноги, — и впивается ногтями мне в руку.
— Убер-ри от меня с-свои лапы!
— Дом у тебя к каминной сети подключен, я надеюсь?
— Не хочу! — воет Паркинсон, спотыкаясь на каждом шагу — хотя ноги переставляет самостоятельно и вполне бодро — и вонзает ногти еще сильнее.
— А куда хочешь?
От меня здесь всё равно толку будет немного. Вздумай я попробовать ее успокоить, и она в лучшем случае плюнет мне в лицо.
— К Милли! Булс-строуд-х-холл.
Булстроуд — так Булстроуд. Может, там сумеют подобрать правильные слова и Отрезвляющее зелье, которое Паркинсон выплеснула бы нам с Ханной, опять же, в лицо. Хотя, думается мне, «Милли» такому подарку тоже не обрадуется.
Ханна облегченно выдыхает еще раз, когда в камине с ревом вспыхивает и мгновенно гаснет зеленое пламя. Но упрямо смотрит в пол, пытаясь спрятать лицо за длинными волосами.
— Не бери в голову. Ты же знаешь, от Паркинсон хорошего слова в жизни не дождешься.
Она мотает головой — так сразу и не поймешь, что она хотела этим сказать — и отворачивается, когда я захожу за барную стойку. Светлые волосы пахнут чем-то цветочным — искусственным запахом духов, в котором не сразу почувствуешь отдельные нотки — и щекочут гладкими прядками, если уткнуться в них носом. Ханна не отстраняется. Не отталкивает обнявшую ее поперек талии руку, но и не двигается вообще и упрямо молчит.
Она всегда была такой. Быть может, я предпочитал этого не замечать. Или принимать ее боязливость и меланхолию за тонкую натуру. Женщина, которая способна увидеть опасность даже в цветочном кусте, разве её не хочется защищать? Если она настолько ранима, что даже одно брошенное вскользь оскорбление вызывает у нее слезы, а у тебя — приступ ярости.
Это звучит красиво только первое время. Когда нужно показать девушке с дрожащими руками, как правильно сотворить совсем несложное — если у тебя в руке правильная палочка — заклинание. Когда нужно вытащить ее из-за барной стойки и закружить по пустому пабу без музыки и не всегда попадая в несложный такт вальса. Когда говоришь ей, что она самая красивая, когда целуешь ее в темноте, и кожа у нее настолько светлая, что в тот момент ты думаешь, будто она светится. Мыслишь какими-то метафорами о свечении прорезающих темную воду лунных лучей, о чем никогда не скажешь вслух, потому что сам понимаешь, как глупо это будет звучать, но продолжаешь воспринимать то, что видишь, в неловких, почти лишенных рифмы стихах.
Но когда нужно повторять одно и то же из года в год, когда нужно говорить, нужно убеждать, нужно настаивать, что всё совсем не так плохо, как ей кажется, что она способна на большее и что ее враги не прячутся за каждой колонной и не становятся розовыми кустами… Дело не столько в детях, сколько в ней самой. Меня это вымотало. У меня нет чувства жалости к самому себе — ни этому мне, ни тому, что отрабатывает Экспеллиармус и не имеет ни малейшего понятия, что через каких-то десять лет Ханна Абботт станет Ханной Лонгботтом, — но я… должен бы испытывать радость, зная, что здесь у них всё только впереди.