— А Иерусалим лежит в руинах!
Иногда на его плечо ложилась тяжелая рука, и чей-то грубый голос не то весело, не то насмешливо спрашивал:
— Ну, что ты так в небо вперил свои бараньи зенки, ты, иудей, нищий грязнуля с края света? Разве не видишь, что мы хотим войти в священную рощу? Почему же ты не тянешь загребущую лапу свою за нашими асами?
И тогда Менахем выходил из задумчивости и замечал двух или трех человек, облаченных в грубошерстные коричневые тоги, с лицами, скрытыми под тенью широкополых шляп. По одежде и манерам было видно, что эти люди вовсе не принадлежали к числу богатых или влиятельных. Это были плебеи — ремесленники или параситы, живущие с подаяния, которое получали от зажиточных граждан или от государства. Но даже они имели право поносить чужака, оборванца, сына покоренной земли, столицу которой и храм два года назад мужественный и прекрасный Тит[3] превратил в руины. Разве не были они победителями? И разве тот, кто так отличался от них одеждой, обычаями, языком, верой, был человеком? На обратном пути из рощи они обратились к нему с вопросом:
— Может, ты проголодался? Угощайся: вот кусок жареной свинины, с удовольствием поделимся с тобой.
Еврей молчал и смотрел в землю.
В другой раз к нему с просьбой обратился некто похожий на одного из тех шутов, которыми полны дома римских богачей:
— Уважаемый! Не мог бы ты как-нибудь проводить меня к твоей молельне и показать мне ослиную голову, которой вы, евреи, почести воздаете? Я бы охотно посмотрел, а потом рассказал бы об увиденном достойному Криспию, который вот уже несколько дней пребывает в плохом настроении, а то, если я его ничем не развлеку, он может меня от стола своего отлучить.
Этот не шутил, он просил по-настоящему и даже слезно, а для подкрепления своей просьбы потянул Менахема за ухо так, как это делала в моменты прилива нежности жена Криспия со своей любимой собачкой. Еврей не возражал, молчал, как могила, смотрел в землю и только тихо пытался трясущейся рукой разжать пальцы, все сильнее сжимавшие его ухо.
Иные бывали более гневливыми и суровыми.
— Ах вы, чужаки, — говорили они, — за вами только глаз да глаз: чуть недосмотришь, как вы кожу у нас со спин посдираете и обуви себе понаделаете! Если бы ты, пес проклятый, дани этой с нас не собирал, кесарь уж давно упразднил бы ее и наши асы остались бы у нас в кошельках.
Менахем отвечал глухо:
— Не мои это деньги, что с вас беру. Я всего лишь слуга Монобаза и исправно отдаю ему все, что получаю от вас за вход.
— Так пусть боги подземелья поглотят господина твоего, Монобаза, который из бедного племянника моего, из Миниция, уже последнюю каплю крови высосал и купил себе на нее перстень с рубинами! На первых же играх в цирке в один голос попросим кесаря, чтобы всех вас из Рима выдворил.
Один раз изящная женская фигурка в сопровождении двух слуг проследовала тропкой, не говоря ни слова сунула деньги в руку Менахема и исчезла в глубине рощи. Потом, тихо ступая по густой траве, возвратилась; ее грустные заплаканные глаза с любопытством остановились на темном, изборожденном морщинами лице еврея. Она встала перед ним и, откинув тонкую вуаль, тихо сказала:
— Ты беден. Я сделаю тебя богатым, если ты откроешь мне, в чем я могу найти утеху и успокоение, которых ни боги наши, ни богатства дома моего дать мне не могут. Вы, азиаты, знаете много тайн, и у вас есть какой-то Бог, который вам даже в самой черной печали, похоже, посылает утешение.
— Чего ты хочешь? — спросил ее Менахем.
Прекрасная римлянка с грустным взором ответила:
— Опротивели мне богатства и роскошь. Я не люблю мужа своего и никого из юношей римских полюбить не смогу. Я жажду совершенства, добродетели, которая зажгла бы жарким пламенем опустошенное сердце мое; героизма, похожего на героизм предков моих; Бога непостижимого, которому возводят алтари и который должен отличаться от наших богов, в которых я больше не верю.
Еврей внимательно слушал, а потом спросил:
— Если ты не веришь в своих богов, зачем тогда приходишь в рощу Эгерии?
— Истосковалась я по тишине и тени… И умираю я в гомоне и блеске. Мне нравится предаваться здесь думам о неземной любви и о величии человеческого сердца. Ныне любовь низка и суетна, а сердца тех, кто меня окружает, из железа или грязи!
3
Тит Флавий Веспасиан — римский император с 79 по 81 г. Его отец и тезка, император Веспасиан, передал Титу главное командование в Палестине, и вскоре Тит взял и разрушил Иерусалим, проявив при этом большую жестокость.