Однако в эту минуту мост, соединяющий Авентин с Затибрием, засверкал факелами, и при алом отблеске были видны торопливо идущие люди.
— Ликторы! Клянусь Геркулесом! Это ликторы… — закричал кто-то.
Вереница одетых в белое ликторов, с топорами в руках, расталкивала толпу и проложила путь колеснице. На колеснице стояли двое людей: один, окутанный величаво в белую тогу, усеянную золотыми пальмами, опирался о скипетр с серебряным орлом; другой, молодой и стройный, с серебряной повязкой на черных как смоль волосах, держал в руках вожжи. Возле возницы сидел прелестный мальчуган с греческим профилем и длинными волосами, рассыпавшимися по аметистовому хитону.
— Претор! Претор! — зашумела толпа.
Голос его, сначала заглушаемый глухими раскатами грома, был слышен всем. Слова его обрушились на толпу с силой брошенных камней. Народу, онемевшему и оцепеневшему, он напоминал о великом и свободном прошлом его. С пронизывающей иронией спрашивал он: неужели ему уже больше нечего делать, кроме того, как набивать брюхо свое, напиваться допьяна, дрожать перед баснями и нападать на беззащитных? Вместо форума — цирк, вместо трибунов вам дали гаеров, из места совещаний сделали место игрищ, рынок гражданский превратили в рынок свиной. «Хлеба и зрелищ!» — взываете вы и собачьими языками лижете руку, осыпающую вас благами, крови вы жаждете, хотя бы и невинной, а расположением вашим обладают те именно, которые делают из вас бессмысленное и жестокое стадо…
В толпе послышался ропот.
— Оскорбления извергаешь! Оскорбления бедному народу извергаешь, гордый патриций.
— Смотри! — кричал Сильвий. — Чтобы не выковать из своих слов топора для своей шеи…
Невозмутимым взглядом окинул Гельвидий море голов, окружающее его колесницу.
— Не знатным и великим родился я, — отвечал он, — но очень близким к вам, сыном сотника… Следовательно, не происхождением горжусь я, но честностью, не оскорбления извергаю я, но вразумление… кто мне угрожал топором? Знаю, знаю о нем, римляне. Я не утратил разума и знаю, что делаю. Ликторы мои и вызванная мною городская стража разгонят вас, как бессмысленную и пьяную сволочь Я не переделаю вас; все же хоть и преждевременно я умру, но в летописях отчизны запишут еще одно имя, незапятнанное рабством ни по отношению к пурпуру, ни по отношению к грязи…
В одном из переулков, ведущих к рынку, раздались музыка, смех и пронзительные женские крики. При отголоске этого крика руки Артемидора задрожали. Он бросил вожжи Гелиасу, соскочил с колесницы и сказал претору:
— Позволь мне, господин, поспешить туда вместе с твоими ликторами… я узнал этот голос…
Он бросился в переулок и увидел, как какие-то пьяные люди тащат за руки и за одежду худенькую, вырывающуюся у них девушку. При виде приближающихся ликторов они разбежались. Девушка в разодранной одежде упала на землю. Артемидор, подбежав, склонился над ней, губы его страстно прошептали:
— Возлюбленная моя!
Она открыла удивленные глаза и когда узнала склонившееся над ней лицо художника, улыбка невыразимого счастья мелькнула на ее побелевших губах, В эту минуту перед колесницей претора появился старый, босой, в рваной одежде, в чалме, сваливающейся с головы и открывающей седые растрепанные волосы человек. Он бежал, задыхаясь и крича:
— Там приехал знатный господин… сам претор… он рассудит справедливо… он скажет вам, что вы лжете, как псы… что это не он, но я… я… Менохим.
Он остановился перед претором и склонился в поклоне таком низком, что почти коснулся земли лбом. Потом он выпрямился и, задыхаясь, заплетающимся во рту языком заговорил:
— Не верь им, достойнейший, смилуйся и не верь им, о знатный! Лгут они. Он ни в чем не виноват. Он нигде не был и вам ничего дурного не делал… всегда сидел дома и ткал себе! Он ткач… спокойный такой… ягненок не может быть смирнее его. Где ему воевать, и затевать бунты, и оскорблять ваше величие и ваших императоров в амфитеатре… Он бы даже не сумел бы этого… такой кроткий… и ума на это нужно, а он глуп… обыкновенный простой ткач… ха, ха, ха, ха!..
Он засмеялся. Босые ноги его топтались на песке; из глаз, обезумевших от отчаяния, ручьем катились слезы, он подскочил к колеснице, поднялся на цыпочки и старался поднести к губам край тоги претора.
— Скажу тебе правду, достойнейший, — говорил он, — умоляю тебя, чтобы ты мне поверил. Великий, сжалься и поверь тому, что я тебе скажу… Он, то есть сын мой… то есть этот Ионафан, которого сирийцы вытащили из дома, а сотники ведут к тебе, нигде не был и ничего не делал, это большая ошибка… за меня его приняли… я это ходил в Иудею на родину против вас… Я сражался с вами, рядом с Иоанном из Гишалы… Я в Египте бунт затеял, я в амфитеатре… Все я… я… Менохим! А он ничего! К нему эта чистая придирка! Умоляю тебя, могущественный, поверь мне. Но как же тут не верить, когда это чистая правда… Прикажи ликторам, чтобы они связали меня, а сотникам, чтобы выпустили его… Узником своим сделай меня вместо его, и, как пес, буду у ног твоих ползать до тех пор, пока не умру… Отчего же ты не приказываешь ликторам вязать меня. Врагом вашим я был всю жизнь… Ах! Сколько ваших солдат я убил там, в Иудее!.. Как громко я кричал в амфитеатре! А вы думаете, что это он, этот невинный… который всегда дома сидел и ткал себе… ха, ха, ха, ха! Почему же, могущественнейший, ты не повелеваешь вязать меня? Не веришь мне? Ликторы! Вяжите меня! Вяжите меня, ликторы!