– Выходит, так может продолжаться бесконечно?
– Да, пока есть те, в чьи тела можно переселяться.
– Но… Но это бессмертие!
– Ничего подобного, – снисходительно возразила девушка. – Это всего лишь продление жизни. Рано или поздно с человеком неизбежно что-нибудь происходит, так утверждает теория вероятности. А через сто лет или завтра – какая разница?
– Или через тысячу, – проговорил я.
– Или через тысячу. Роковой день обязательно наступит.
– Понятно. – Лично мне подобное «продление жизни» казалось весьма похожим на бессмертие.
Я не сомневался в том, что Клитассамина говорит правду. События последних дней подготовили мой рассудок к восприятию чего угодно, сколь фантастическим ни выглядело бы это «что угодно». Однако ее слова вызвали у меня в душе бурю возмущения. Некий внутренний цензор, который поселился в сознании едва ли не каждого человека еще со времен пуритан, подсказал мне, что процедура, о которой так спокойно рассуждает Клитассамина, символически сродни каннибализму. Ну что за мир – идиотские прозрачные одеяния, безмятежный образ жизни и вдобавок…
Должно быть, мои чувства отразились у меня на лице, поскольку Клитассамина прибавила без намека на сожаление в голосе:
– Для прежней его хозяйки это тело не имело никакого значения. О нем не заботились, оно, можно сказать, пропадало. А так я рожу детей, кое-кто из которых, быть может, окажется нормальным ребенком. Когда вырастет, он также сможет поменять тело. Стремление выжить существует и поныне; мы надеемся на открытие, которое спасет человеческий род.
– А что стало с прежней хозяйкой вашего тела?
– От нее осталось всего два-три инстинкта, которые переселились в мое старое тело.
– Пятидесятилетнее? Значит, вы отобрали у той девушки целых тридцать лет жизни?
– Зачем ей такое тело, если она не в состоянии воспользоваться его преимуществами?
Я не ответил. Меня поразила неожиданно пришедшая в голову мысль. Обдумав ее, я произнес:
– Выходит, вот над чем работал Хайморелл? Он пытался глубже проникнуть в прошлое, с тем чтобы пополнить запас тел? Верно? Потому я и здесь?
– Верно, – безразличным тоном подтвердила Клитассамина. – Он наконец-то добился настоящего успеха, осуществил полноценный обмен.
Признаться, я не слишком удивился. Возможно, осознание произошло уже давно, однако только теперь стало явным. Требовалось, впрочем, многое уточнить, поэтому я продолжил расспрашивать Клитассамину.
– Хайморелл намеревался забраться как можно глубже в прошлое, но поставил себе одно ограничение – следовало выбрать такую хроноточку, где он мог бы собрать аппарат для обратного перемещения. Если уйти слишком глубоко, наверняка столкнешься с нехваткой определенных металлов, с тем, что электричества нет, а о точности инструментов не приходится говорить. В таком случае на то, чтобы построить аппарат, понадобилось бы несколько лет. Определив хроноточку, Хайморелл начал устанавливать контакт. Он искал человека, чье сознание, если можно так выразиться, почти отделилось от тела. К сожалению, большинство из тех, кого ему удавалось найти, оказывалось на грани смерти. В конце концов он наткнулся на вас и сильно удивился: ваше сознание то цеплялось за тело, то рвалось прочь.
– Наверно, из-за наркотиков? – предположил я.
– Может быть. Определив ритм этих «колебаний», Хайморелл предпринял попытку. И вот вы здесь.
– А он там. Ваш друг не подсчитывал, сколько времени может уйти на то, чтобы построить аппарат?
– Откуда ему было знать? Все зависит от того, легко ли найти необходимые материалы.
– Поверьте мне на слово, быстро ему не управиться. В теле одноногого инвалида…
– Он обязательно вернется, – сказала Клитассамина.
– Я постараюсь этого не допустить.
Она покачала головой:
– Сознание человека с чужим телом, каким бы замечательным оно ни было, связано гораздо слабее, нежели с тем, в котором впервые появилось на свет. Рано или поздно Хайморелл добьется своего, а вы даже ничего не почувствуете, потому что будете спать.
– Поглядим, – отозвался я.
Мне показали аппарат для переноса сознания. Ящик величиной с портативную пишущую машинку, две полированные металлические рукоятки, набор заполненных какой-то жидкостью линз. Внутри ящика обнаружилось кошмарное переплетение проводов, трубок и трубочек. Я довольно улыбнулся, подумав, что такую штуку не соорудить ни за несколько дней, ни за пару недель.
Шло время. Безмятежное существование, которое вели обитатели этого мира, поначалу показалось целительным, но вскоре я поймал себя на желании выкинуть что-нибудь этакое, чтобы нарушить проклятую безмятежность. Клитассамина водила меня по огромному зданию.
На концертах я сидел, изнывая от скуки, поскольку ничего не понимал, а публика между тем впадала в нечто вроде интеллектуального транса, который вызывали странные гаммы и диковинные гармонические последовательности. В одном таком зале имелся вдобавок громадный флуоресцентный экран. На нем играли цвета, которые каким-то образом создавались самими зрителями. Я маялся, а все вокруг наслаждались; то и дело, неизвестно с какой стати, слышался общий вздох или раздавался дружный смех. Я как-то отважился заметить, что некоторые сочетания цветов поистине великолепны; из того, как были восприняты мои слова, явствовало, что я сморозил глупость. Лишь на представлениях в трехмерном театре я мог худо-бедно следить за ходом действия; признаться, оно меня частенько шокировало.
– Разве можно подходить к поведению цивилизованных людей с вашими примитивными мерками? – высокомерно осведомилась Клитассамина, когда я поделился с ней своими ощущениями.
Однажды она привела меня в музей, который представлял собой хранилище приборов, воспроизводивших звуки, изображения или то и другое одновременно. С помощью этих приборов мы все глубже погружались в прошлое. Мне хотелось заглянуть в мое собственное время, но…
– Сохранились только звуки, – сообщила Клитассамина.
– Ладно. Включите, пожалуйста, какую-нибудь музыку.
Она пробежалась пальцами по панели управления. Под сводами зала зазвучала музыка – знакомая и невыразимо печальная. Внимая, я ощутил внутри себя пустоту и безмерное одиночество. Нахлынули воспоминания, причем, как ни странно, детские. Ностальгия, чувство жалости к себе, скорбь по утраченным надеждам и радостям были настолько сильными, что по моим щекам заструились слезы… Я больше не ходил в тот музей. Хотите знать, какая именно музыка воскресила во мне мир детства? Нет, не симфония Бетховена и не концерт Моцарта, а незатейливая песенка «Родительский дом»…
– Тут что, никто не работает? – спросил я у Клитассамины.
– Почему же? Кто хочет, тот работает.
– А как насчет обязанностей, от которых никуда не деться?
– Вы о чем? – озадаченно проговорила она.
– Ну, кто-то же должен производить продукты питания и электроэнергию, убирать отходы и тому подобное…
– Этим занимаются машины. Неужели вы думаете, что люди могли так низко пасть? Мы еще не окончательно выжили из ума.
– А кто обслуживает машины?
– Они сами себя обслуживают. Механизм, который на это не способен, является не машиной, а более или менее простым инструментом, не правда ли?
– Наверно, – откликнулся я. Мысль Клитассамины показалась мне весьма здравой. – Получается, что лично вы бездельничали на протяжении… гм-м… четырехсот лет, раз это тело у вас четырнадцатое?
– Как сказать. Я рожала детей. Трое из них, кстати, оказались вполне нормальными. Кроме того, я занималась евгеникой. У нас исследования в этой области ведет буквально каждый первый: все уверены, что уж им-то непременно удастся открыть путь к спасению человечества. Увы, пока ничего подобного не случилось.
– А вам не надоело продлевать жизнь?