Его остановил посыльный в красно-желтой шапочке.
— Брат Фениксо, Ла Виро хочет тебя видеть.
— Спасибо, — сказал Герман, но в душе содрогнулся. Неужели верховный епископ решил, что пришло время отослать его прочь?
Тот, кто звался Человек, ждал его в своей квартире, в храме из красного и черного камня. Из высоких палат Германа провели в небольшую комнату, и дубовая дверь закрылась за ним. Там стояла простая мебель: большой письменный стол, несколько стульев, обтянутых рыбьей кожей, бамбуковые стульчики, две кровати, стол, где помещались кувшины с водой и небольшой выбор спиртных напитков, чашки, сигары, сигареты, зажигалки и спички. Обстановку довершали ночной горшок, два грааля и одежда, висящая на колышках, вбитых в стену. Имелся туалетный столик перед слюдяным зеркалом на стене и еще один, где лежали помада, ножнички и гребенки, которые порой поставлялись Граалями. Пол покрывали циновки из бамбукового волокна и среди них звезда из рыбьей кожи. В гнездах на стенах горели четыре факела. Дверь во внешней стене была открыта. Через отдушины в потолке поступал воздух.
При появлении Германа Ла Виро встал — огромный, ростом шесть футов шесть дюймов, и очень смуглый. Нос у него напоминал клюв исполинского орла.
— Добро пожаловать, Фениксо, — пробасил он. — Садись. Выпьешь чего-нибудь? Хочешь сигару?
— Нет, Жак, благодарю. — Герман сел на указанный ему мягкий стул.
Верховный епископ занял свое место.
— Ты, конечно, слышал о гигантском железном корабле, идущем вверх по Реке? Барабаны передают, что он сейчас в восьмистах километрах от нашей южной границы. Значит, дня через два он эту границу пересечет.
Ты рассказал мне все, что знал, об этом Клеменсе и о его компаньоне, Иоанне Безземельном. О том, что случилось после того, как тебя убили, ты, конечно, знать не мог. Но эти двое, очевидно, отбили своих врагов и построили свой корабль. Скоро они пройдут через нашу территорию. Насколько я слышал, они не воинственны, и нам можно их не бояться. Они сами нуждаются в содействии тех, кому принадлежат прибрежные питающие камни. Они могут и силой взять то, что им нужно, но идут на это лишь в крайнем случае. Однако я слышал тревожные вести о поведении части команды, когда ее — как это? — да, увольняют на берег. Имели место безобразные случаи, в основном связанные с пьянством и женщинами.
— Прости, Жак, но я не думаю, чтобы Клеменс стал держать у себя на борту таких людей. Он был одержим своей идеей и порой делал то, чего не следовало бы делать, чтобы построить корабль. Но он не тот человек — во всяком случае, раньше был не тот, — чтобы мириться с подобным поведением.
— Кто знает, как он изменился с тех пор? Притом корабль называется не так, как ты говорил, а «Рекс грандиссимус».
— Странно. Такое название выбрал бы скорее король Иоанн.
— По твоим рассказам об этом Иоанне можно предположить, что он убил Клеменса и забрал корабль себе. Так это или нет, но я хочу, чтобы ты встретил этот корабль на границе.
— Я?
— Ты знал тех, кто его строил. Я хочу, чтобы ты на границе поднялся к ним на борт. Выясни, что там за ситуация, что за люди. Прикинь также, каков их военный потенциал.
Герман принял удивленный вид.
— Ты, Фениксо, передал мне историю, которую тот носатый великан — Джо Миллер? — рассказал Клеменсу, а тот рассказал другим. Если это правда, то посреди полярного моря на севере стоит некая башня. Эти люди намерены добраться до нее. И я считаю это намерение дурным.
— Дурным?
— Ведь эту башню явно воздвигли этики. А эти корабельщики вознамерились проникнуть в нее, раскрыть ее тайны — а возможно, захватить этиков в плен или даже убить их.
— Ты не можешь этого знать.
— Нет, но здравый смысл заставляет это предположить.
— Клеменс при мне никогда не говорил, что хочет власти. Он хотел только доплыть до истоков Реки.
— Публично он мог говорить совсем не то, что в узком кругу.
— Послушай, Жак. Ну какое нам дело, если они даже и впрямь доберутся до башни? Не думаешь ли ты, что их жалкая техника и оружие позволят им сладить с этиками? Люди для этиков — что черви. Кроме того, что мы-то можем поделать? Нельзя же нам задержать их силой.
Епископ подался вперед, схватившись коричневыми ручищами за края стола, и впился взглядом в Германа, словно желая снять с него шелуху слой за слоем и добраться до ядра.
— Неладно что-то в этом мире, куда как неладно! Сначала прекратились малые воскрешения. Мне сдается, это случилось вскоре после того, как ты ожил в последний раз. Помнишь ты ужас, который вызвала эта новость?
— Я и сам мучился тогда, — кивнул Герман. — Меня обуревали сомнения и отчаяние.
— Меня тоже. Но я, как архиепископ, обязан был успокоить свою паству. Не владея при этом никакими фактами, которые могли бы вселить надежду. Выглядело так, будто срок, отпущенный нам, уже истек и те, что могли достичь Продвижения, уже достигли его. Остальные же умрут, и их ка будут вечно блуждать по Вселенной, не зная искупления.
Но я все-таки так не думал. Я ведь знал, что сам к Продвижению не готов. Для этого мне предстояло пройти долгий, возможно, очень долгий, путь.
А разве этик выбрал бы меня в основатели Церкви, если бы не знал, что у меня есть все возможности для Продвижения?
Неужели я — ты не можешь представить, как мучила меня эта мысль, — неужели я оказался недостоин? Неужто я, избранный, чтобы указать другим путь к спасению, сам остался позади? Как Моисей, приведший евреев к земле обетованной, но сам не получивший дозволения умереть на ней.
— О нет! — тихо произнес Герман. — Не может такого быть!
— Может. Я только человек, не бог. Я даже подумывал уйти со своего поста. Мне казалось, что я запустил собственный этический рост оттого, что слишком занят делами Церкви. Я стал высокомерен; власть, данная мне, исподволь портила меня. Я хотел, чтобы епископы избрали нового главу. А я бы сменил имя и уплыл вниз по Реке миссионером. Нет, не возражай. Я всерьез размышлял об этом. Но потом сказал себе, что так я предал бы этиков, оказавших мне доверие. И, возможно, то страшное, что случилось с нами, объясняется чем-нибудь другим. Тем временем я должен был как-то объяснить это людям. Ты знаешь, как я это сделал; ты услышал это одним из первых.
Герман кивнул. Тогда епископ доверил ему нести слово пастыря вниз по Реке на целых две тысячи миль. Это означало годовую разлуку с любимой страной, но Герман рад был послужить Ла Виро и Церкви. Не бойтесь, гласило слово. Будьте тверды в своей вере. Последние дни еще не пришли. Испытание не окончено. Мы сейчас в растерянности, но долго это не продлится. Однажды мертвые восстанут снова, как обещано. Те, что создали этот мир и дали вам бессмертие, не оставят вас. Нынешнее положение вещей послано, чтобы вас испытать. Не бойтесь и верьте.
Многие спрашивали Германа, для чего послано это испытание. Он мог ответить только, что ему это неведомо. Быть может, Ла Виро знает об этом от этиков. Быть может, испытание потеряет свой смысл, если все будут знать, в чем оно состоит.
Кое-кого этот ответ не удовлетворял, и они в озлоблении отрекались от Церкви. Но большинство осталось верными, и в их ряды, как ни странно, прибыло много новообращенных. Этих привел к Церкви страх: а вдруг действительно есть второй шанс на бессмертие, и теперь остается совсем мало времени, чтобы им воспользоваться. Такая позиция не была рациональной — ведь Ла Виро сказал, что воскрешения возобновятся. Но люди не собирались упускать свой шанс.
Страха надолго не хватит, но главное — вступить на верный путь.
Возможно, позднее человек обретет истинную веру.
— Единственное, что было не совсем правдиво в моем послании, — сказал Ла Виро, — это слова о посланном нам испытании. Я не имел прямого указания — мой гость не говорил мне, что так будет. Но не было в моих словах и лжи, пусть даже спасительной. Прекращение воскрешений — действительно испытание. Испытание нашего мужества и веры. Все мы подверглись пробе.
В то время я думал, что этики предприняли это с какой-то благой целью. Очень возможно, что так оно и есть. Но ведь гость говорил мне, что он и его собратья — только люди, хотя и наделенные огромной силой. Что они могут ошибаться. А значит, и несокрушимостью они не обладают. С ними может случиться несчастье, и враги способны причинить им вред.