Но если так, зачем же он занимался с Анн любовью? Он ведь знал, чем это кончится.
— Ну! — сказала Филлис.
— Я тебя просто не узнаю.
— А я тебя!
— Гераклит был прав. Все течет, все изменяется.
— Только не надо мне цитировать греческих философов. И арабских тоже. Мне нужен прямой ответ.
— На какой вопрос? Я что-то не помню вопроса.
— Почему ты уклоняешься? Боишься, что ли?
— Боюсь?!
Он сел, схватив ее за руку.
— Мне не нравится, когда меня упрекают в том, что я боюсь!
— Это уже признание.
Филлис не пыталась выдернуть руку: во-первых, ей бы это все равно не удалось, а во-вторых, она хотела показать Блэку, что тоже ничего не боится.
Ее глаза бесстрашно выдержали его взгляд.
Внезапно, устыдившись себя самого и той роли большой мускулистой скотины, которую его вынудили играть, а также не желая, чтобы Филлис упивалась своей ролью жертвы, Блэк разжал ладонь. Филлис была слишком горда, чтобы растирать запястье, взывая таким образом к его сочувствию.
— Ты права, — сказал Блэк. — Мне должно быть безразлично, считаешь ты меня трусом или нет.
— Не должно, — тихо проговорила она. — Я не хочу, чтобы тебе было безразлично. Но…
— Да, я знаю, — сказал Ричард, снова улегшись на кровать. — Да, я спал с ней. Мы пошли в горы на пикник. Я так решил. Меня никто туда не заманивал и не ловил врасплох. И все же я не раскаиваюсь, потому что не чувствую себя виноватым. Да и с какой стати? Мы с тобой давно договорились, что можем заниматься любовью, с кем захотим.
Он был удивлен ее реакцией. Ни слез, ни криков, ни обвинений, ни даже безмолвного столбняка.
Филлис села на краешек кровати. Блэк, приподнявшись на локте, закурил сигарету и, прежде чем выбросить спичку, поднес огонек к ее лицу. Пламя на мгновение, точно огненная стрела, высветило ее черты. Прекрасные, застывшие не в малодушном смирении, но в достойном приятии неизбежного.
Пронзенный той же огненной стрелой, поразившей самые темные глубины его сердца, Ричард прошептал:
— Боже, Фил, я люблю тебя!
Филлис вздрогнула и чуть отпрянула, сомневаясь, не послышалось ли ей. Пламя погасло, лицо ее окуталось тенью. И в тот же миг теплый самозабвенный свет в сердце Блэка погас, загнанный холодом и тьмой в глубины, откуда его нечаянно выманили.
Но было уже поздно. Филлис, потушив окурок на полу — самый тяжкий грех в долине, — нырнула Блэку под руку и прижалась щекой к его груди.
— Ох, Дик, я тоже тебя люблю.
— Несмотря на?..
— Да, несмотря на. Я по-прежнему боюсь ее, я чувствую, что между вами что-то есть. Сейчас это не имеет особого значения — ведь ты сказал, что любишь меня. Но завтра мне снова будет больно.
Блэк погладил ее по плечу и провел руками по спине. Ответить на это было нечего, и он, сам удивляясь собственной мудрости, ничего не ответил. Филлис лежала, не двигаясь, потом поцеловала его в ямку между ключицами.
— Как она в постели? Хороша? — услышал он тихий шепот.
— Не стану врать. Хороша.
— Лучше меня?
— Нет.
— Но не хуже?
Молчание.
— Ну, отвечай!
— По-своему не хуже.
— Что значит «по-своему»?
— Женщины — и мужчины тоже — все неповторимы. Хороши они для тебя или нет — это зависит от их… личности, что ли? Нет, не то слово. Короче, это неважно. Устроены вы все одинаково. Разница для мужчины заключается в его реакции.
— Кого из нас ты выбрал бы, если бы пришлось остаться на необитаемом острове вдвоем?
— Тебя, конечно.
— А если бы Анн задала тебе этот вопрос?
— Тогда бы я ответил, что, конечно же, ее.
— Ты дьявол!
— Так поступил бы любой джентльмен.
— Ты не джентльмен.
— Верно, зато я политик.
— Милый, я не стану повторять свой вопрос. Как бы ты меня ни убеждал, откуда мне знать, что это правда? Я лучше притворюсь, будто верю, что ты не колеблясь выбрал бы именно меня.
— И будешь права.
Долгая тишина. И потом:
— Дик!
— Да?
— Ты знаешь, на самом деле я вовсе не ее боюсь. Больше всего меня пугаешь… ты.
— Я?
— Да. Я все время чувствую, что внутри у тебя таится что-то темное и глубокое, и эту часть себя ты отчаянно зажал в кулаке и никому не открываешь.
О, я не хочу сказать, что ты не отдаешься мне, когда мы занимаемся любовью. В отсутствии пыла тебя не упрекнешь. Дело не в этом. Дело в том, что ты не отдаешься целиком и полностью. В тебе все время остается что-то холодное и неприступное. А это важно. По крайней мере для меня. Потому что я отдаюсь тебе вся, душой и телом, вся без изъятия, до полного самозабвения.