Если это так, подумал Кэрмоди, то человек обладает потенциалом божества. Или, если это сильное сравнение, — потенциалом титана. Но титана глупого и слепого — тупого циклопа с катарактой.
Но почему люди могут соприкасаться с этой силой только Ночью? Обладая таким могуществом, они покорили бы всю Вселенную. Безумная свобода! Ничего невозможного! Человек передвигался бы с планеты на планету без космических кораблей. Один шаг из храма Бунты на Радости Данте — и ты уже на земном Бродвее, за полторы тысячи световых лет от этих долбанных кэринян. Любой мог бы становиться кем угодно, творить чудеса, швыряться солнцами, как мальчишки баскетбольными мячами. Пространство, время и материя перестали бы быть неприступными стенами. Они превратились бы в открытые двери.
Человек мог обретать любую форму: к примеру, дерева, как муж мамаши Кри, или бронзовой статуи, как этот придурок. Он мог копаться невидимыми руками в глубинах земли, извлекая абстрактные минералы и безвредно выплавляя из них клетки своего тела — причем без топок и жара, без знания химии и биологии.
Но во всем этом существовал один недостаток. Постепенно, исполнив каждое из своих желаний, человек должен был умереть. Совершая чудеса метаморфоз, он не мог бы продлить чуда жизни.
И эта полустатуя тоже умрет, как умрет Скелдер, когда безумная похоть раздует и разорвет чудовищный член, который он отрастил для удовлетворения своих желаний. А может быть, член станет таким большим, что монах превратится в его придаток, сучащий ножками на далеком-далеком конце. Он умрет, как умрет и преподобный Рэллукс, сгорающий в воображаемом огне иллюзорного ада. Они все умрут, если только не выйдут из мертвой петли разума и не затеряются в огромном море телесных изменений.
«А как насчет тебя, Джон Кэрмоди? — подумал он. — Неужели Мэри — это предел твоих желаний? Почему ты так цепляешься за нее? Какой вред может принести тебе ее воскрешение? Другие люди обрекают себя на страдания и гибель. Но в воскрешении Мэри нет ни того ни другого. Неужели ты исключение из правил?»
— Я — Джон Кэрмоди! — шепотом воскликнул он. — Я всегда был, есть и буду исключением!
Откуда-то сзади донесся рев, похожий на львиное рычание. В ответ раздались крики людей. Рычание повторилось, и тут же кто-то завопил, словно в смертельной агонии. Рев стал громче. Внезапно послышался странный звук, будто где-то рядом лопнул огромный воздушный шар. Кэрмоди смутно почувствовал, что ноги его погрузились во что-то мокрое. Влага ощущалась даже на лодыжках.
Он удивленно осмотрелся вокруг и обнаружил, что луна ушла за горизонт. А значит, скоро поднимется солнце. Неужели он всю ночь стоял на пьедестале и часами предавался пурпурным грезам?
Кэрмоди заморгал и покачал головой. Он вновь поддался чужому влиянию. Его захватили мысли человека-статуи, и время потекло для него так же медленно и сонно, как для этого бронзового истукана. А еще раньше он испытал алую похоть Скелдера, негу Мэри и ее страсть к монаху-сатиру, удары пуль, разрывавших тело, страх женщины перед смертью, растворение в небытии, горящую плоть Рэллукса и агонию душ, обреченных на вечное проклятие. Да, он чувствовал это, перед тем как стать жертвой статуи и ее минеральной философии. Возможно, он так и остался бы ее пленником, если бы что-то не вырвало его из бесконечных размышлений. Но даже теперь, выйдя из комы, Кэрмоди чувствовал чары этого безмолвного места, где время текло не спеша, наполняя тело и разум сладким пурпурным туманом.
В следующий миг Кэрмоди снова стал самим собой. Он попытался сдвинуться с места и понял, что застрял здесь не только ментально. Палец, который он сунул в рот статуи, теперь был крепко зажат между бронзовыми зубами, и, несмотря на все усилия, руку освободить не удавалось. Кэрмоди не чувствовал боли. Очевидно, палец онемел из-за нарушенной циркуляции крови. Но какая-то боль должна была остаться. Черт! Если он станет размышлять в том же духе, ему придется признать, что его плоть постепенно превращается в бронзу…
Но, вероятно, в тот момент человек-статуя еще не закончил свою трансформацию. Его мягкий язык почувствовал палец Кэрмоди, и кэринянин автоматически, если только не по злому умыслу, начал закрывать металлический рот. Истукан закрывал его медленно, всю Ночь. И теперь, когда с восходом солнца этот процесс завершился, его челюсти застыли навсегда. Они уже никогда не откроются, потому что живая душа человека покинула бронзовое тело. Во всяком случае, Кэрмоди больше не улавливал чужих мыслей и проецируемых чувств.
Он быстро осмотрелся, встревоженный не только тем, что попал в капкан, но и тем, что находится вне защиты. Хуже всего было то, что он выронил пистолет. Оружие лежало у самых ног, однако, как он ни извивался и ни вытягивал левую руку, кончики пальцев оставались в нескольких дюймах от желанного предмета.