Он дружески похлопал Кэрмоди по руке и вдруг сжал ее, когда начались новые схватки. Джон не почувствовал силы пожатия. Он сражался с собственной болью, которая жгла и ранила его нутро, поднимаясь и отступая чередой могучих волн. И все же эта боль была ничем в сравнении с благоговейным экстазом, который охватывал его при мысли о том, что он давал жизнь настоящему богу.
Боль была светом и огнем. Она взрывалась миллионами искр и растворялась в безмерном пространстве. Но паника прошла. Осталась (Лишь радость, которую он никогда дотоле не испытывал. И, погружаясь в огонь и свет, Джон Кэрмоди знал, что в конце этого растворения он должен стать единым целым с остальными шестью людьми.
Сквозь эту боль, эту радость и эту уверенность в нем зрело решение заплатить за все, что он натворил в жизни. Но Кэрмоди не желал погружаться в мрак самонаказания, раскаяния и ненависти к себе, ибо то была цена больных и убогих. Он уже отказался от себя прежнего и от того, чем занимался в прошлом. И теперь он знал свою заветную цель. Эта вселенная все еще относилась к людям как холодная машина, а не как веселый и улыбчивый друг. Но ситуацию можно было изменить.
Он еще не думал о средствах. Все это придет само. А сейчас он был поглощен последним актом великой драмы — драмы Сна и Пробуждения людей.
Внезапно он увидел двух мужчин, которых никогда уже не ожидал встретить. Перед ним стояли Рэллукс и Скелдер. Те же — и все-таки другие. Лицо Рэллукса больше не было искажено болью. Ее сменило умиротворение. Грубость и непреклонность Скелдера исчезли без следа, и на устах его сияла добрая улыбка.
— Значит, вы тоже пережили Ночь? — хрипло прошептал Кэрмоди.
И с удивлением заметил, что первый по-прежнему носил монашескую рясу, а второй был одет в цветастый кэринянский наряд. Ему хотелось узнать, почему один остался верным, а второй отступил, но он не сомневался, что оба поступили правильно и мудро, иначе они не пережили бы Ночь. О том же свидетельствовали и лица обоих землян, и сейчас было неважно, какие пути ожидали их впереди.
— Вы тоже прошли через это, — прошептал Кэрмоди, удивляясь такому чуду.
— Да, — произнес один из них.
Но Кэрмоди не мог разобрать, кто ответил ему, потому что все казалось смутным и зыбким, как во сне. Реальной была лишь боль, распиравшая его живот.
— Да, мы оба прошли сквозь огонь. И едва не погибли на этом пути. Ты ведь знаешь, на Радости Данте каждый получает то, чего он действительно хочет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
— Значит, я должен вернуться на Кэрин? — спросил отец Кэрмоди. — Через двадцать семь лет!
Пока кардинал Фэскинс рассказывал ему о том, чего от него хочет Церковь, Кэрмоди сидел тихо, как мышь, но внутри у него все кипело. То и дело он взмахивал руками, точно собирался улететь. Ему действительно хотелось улететь от кардинала и всего, что тот в себе воплощал.
Наконец он не выдержал, вскочил и принялся нервно расхаживать взад и вперед по пластиковому полу с узором под дерево. Не зная, куда девать руки, он сначала сцепил их за спиной, потом сложил на животе — они ему явно мешали.
Внешне Кэрмоди почти не изменился и по-прежнему оставался невысоким человечком, похожим на дикобраза. Но теперь он носил темно-бордовую мантию священника ордена Святого Джейруса.
Кардинал Фэскинс застыл в кресле и, повернув голову, пристально наблюдал за метаниями Кэрмоди. Зеленоглазый, крючконосый, он напоминал старого ястреба, который не уверен, что одолеет жертву, но на свой страх и риск решил все-таки напасть. Лицо старика было морщинистым, волосы — седыми. Пять лет назад он добровольно отказался от своего поста: сто двадцать семь лет давали себя знать.
Внезапно Джон Кэрмоди остановился перед кардиналом и, нахмурившись, спросил:
— Вы действительно считаете, что только я могу справиться с этой миссией?
— Вы подготовлены к ней лучше всех. — Фэскинс выпрямился и вцепился в подлокотники кресла, словно намеревался вскочить и броситься в атаку. — Я уже говорил вам, почему это настолько неотложно. И думал, что возвращаться к этому не придется. Вы умный человек. Вы посвятили свою жизнь Церкви. Иначе вашу кандидатуру не выдвинули бы на должность епископа.