Она повернулась и ушла с амбесида. Следом заторопилась Сетессеи: к путешествию нужно было еще столько подготовить. Амбаласи удалялась величественно и неторопливо, но прежде чем уйти, она остановилась, оставив за собой последнее слово.
— Ну, Дочери Отчаяния, ваше будущее — между вашими большими пальцами. Я считаю, что всех вас ждет смерть: вы слишком глупы, чтобы жить. Если это не так — докажите. Если сумеете.
…
Ланефенуу, эйстаа Икхалменетса, восседала на почетном месте амбесида, над нею возвышался урукето, пенились волны, но радости не было. Совершенно. Это ее амбесид, ее город, ее остров. Все, что она видела вокруг, принадлежало ей. Прежде это было причиной радости, теперь — черных мыслей. Она поглядела на деревья за стенами амбесида — туда, где они карабкались вверх по склонам давно погасшего вулкана. А потом выше — на мерзкую белую шапку на его вершине, державшуюся там несмотря на летнюю жару. Тело ее изогнулось и задергалось от злости — и Элилеп, разрисовывавший ее руки, отодвинулся подальше, опасаясь получить затрещину. Второй самец, державший поднос с красками, деликатно поежился, глядя на гневающуюся Ланефенуу.
Заметив его движение, Ланефенуу обратила к нему один глаз, потом вновь посмотрела на снежную шапку. Симпатичный самец, нежный такой. Сейчас его?.. Нет, не стоит, — не сегодня, когда они покидают город.
Элилеп затрясся так, что кисть в его руке заходила ходуном.
— Заканчивай, — приказала Ланефенуу. — Я хочу, чтобы ты нарисовал у меня на груди океан и эту гору посреди него в мельчайших подробностях.
— Великая эйстаа, говорят, что сегодня мы покидаем город?
— Да, уже почти никого не осталось. Мы уплывем на последнем урукето.
— Но я никогда не плавал на урукето. Страшно.
Погладив его гребешок, Ланефенуу жестом приказала художнику оставить неразумные страхи.
— Это потому что ты всего лишь бесхитростный самец, из океана попавший в ханане, где самцам и подобает пребывать. Ты ни разу не покидал остров — теперь придется. Тебе и всем нам. Мы поплывем за океан, а тебе я приказываю оставить все страхи. Мы отправляемся в далекий Алпеасак, он больше Икхалменетса и изобилует вкусными животными, и ханане в нем — просто прелесть.
Но чувствительный к чужим настроениям, как все самцы, Элилеп не успокаивался.
— Почему же эйстаа горюет и сердится, если далекий город так хорош?
— Сержусь на зимнюю белизну, изгоняющую меня из моего города. Горюю о нем. Довольно. Что сделано, то сделано. На берегах далекой Гендаси нас ожидает новый город, город золотого песка. Куда более удобный, чем эта скала в океане. Пошли.
Она встала и пошла через амбесид, самцы заторопились за нею. Подняв голову, она гордо шествовала к выходу. Может быть, и к лучшему, что она навсегда оставляет этот амбесид — место, где устузоу унизил ее, где добился повиновения эйстаа. Воспоминания заставили ее сжать пальцы, но выбора тогда не было. Ведь погибли два ее урукето. Выбора не было. Лучше окончить свару. Довольно смертей. Если бы тогда она не поверила Вейнте', ничего этого не было бы. Тело ее дергалось, выражая эмоции. Прошлое можно забыть вместе с островом и городом.
Урукето ожидал ее, как она приказала, остальные уже отправились в путь. Приказав самцам подниматься наверх, она пошла следом и невольно оглянулась. Зелень внизу — над ней белизна.
Рот ее сам собой открылся от нахлынувших чувств — она заставила себя стиснуть зубы. Довольно. Кончено. Ее город теперь зовется Алпеасак. Пусть зима приходит в Икхалменетс, теперь это не ее забота…
Она стояла наверху в одиночестве и смотрела, смотрела, пока белая шапка над Икхалменетсом не исчезла в волнах.
Глава шестая
Es alithan hella, man fauka
naudinzan. Tigil hammar ensi tharp
i theisi darrami thurla.
…Олень идет — охотники следом.
Издалека зверя стрелой не сразить.
Саноне не одобрял таких собраний тану. У саску был заведен другой порядок. Мандукто думали головой — не руками же работать тем, кто знал Кадайра, его пути в этом мире и прочие тайны. Когда дело касалось важных вещей, они и думали, и решали. А тут разброд и разговоры. Всякий может высказаться. Даже женщина!
Но на морщинистом смуглом лице Саноне не отражались эти мысли. Невозмутимая физиономия ничего не выражала. Скрестив ноги, он сидел у огня, слушал и наблюдал, но не произносил ни слова. Не время. У него была причина сидеть здесь, хотя он саску, а не тану, и причина эта маячила в темноте, среди женщин, за рядом сидящих охотников. Почувствовав на себе его взгляд, Малаген быстро спряталась в тени. Выражение лица Саноне не изменилось… не изменилось и позже — хотя ноздри его раздувались от негодования, — когда орда визжащих детей промчалась мимо, засыпав его песком. Отряхнувшись, он обратил лицо к Херилаку, поднявшемуся, чтобы говорить.