Он сидел в кресле и думал, покачивая головой, а Воспителлы ждали.
Трудно, думал он. Трудно найти нужные слова.
И вновь, как много лет назад, он почувствовал себя учеником, которого учитель вызвал отвечать урок.
Они все еще ждали, но они были терпеливы; надо дать ему время.
Он должен сказать об всем как следует. Он должен добиться того, чтоб они поняли. Он не может просто сболтнуть, что придется. Его слова должны прозвучать естественно и в то же время быть логичными.
«Но как сделать, чтобы в них была логика?» — спросил он себя.
В том, что старики, подобные ему и Стаффи, нуждаются в Воспителлах, не было ни капли логики.
Поведай мне свои печали…
Была суббота, и дело шло к вечеру, так что я устроился на крылечке и решил как следует поддать. Бутылку я держал под рукой, настроение у меня было приподнятое и поднималось все выше, и тут на дорожке, ведущей к дому, показались двое — пришелец и его робот.
Я сразу смекнул, что это пришелец. Выглядел он в общем-то похожим на человека, но за людьми роботы по пятам не таскаются.
Будь я трезв, как стеклышко, у меня, может, глаза слегка и полезли бы на лоб: с чего бы пришельцу взяться у меня на дорожке, — и я бы хоть чуточку усомнился в том, что вижу. Но трезв я не был, вернее, был уже не вполне трезв.
Так что я ответил пришельцу «Добрый вечер» и предложил присесть. А он ответил «Спасибо» и сел.
— Ты тоже садись, — обратился я к роботу и подвинулся, чтоб ему хватило места.
— Пусть стоит, — ответил пришелец. — Он не умеет сидеть. Это просто машина.
Робот лязгнул на него шестеренкой, а больше ничего не сказал.
— Глотни, — предложил я, приподнимая бутылку, но пришелец только головой помотал.
— Не смею, — ответил он. — Метаболизм не позволяет.
Это как раз из тех хитроумных слов, с какими я немного знаком. Когда работаешь в лечебнице у доктора Абеля, поневоле поднахватаешься медицинской тарабарщины.
— Какая жалость! — воскликнул я. — Не возражаешь, если я хлебну?
— Нисколько, — сказал пришелец.
Ну я и хлебнул от души. Видно, чувствовал, что выпить надо позарез. Потом я поставил бутылку, вытер губы и спросил, нет ли чего другого, чем можно бы его угостить. А то с моей стороны ужасно негостеприимно было сидеть и лакать виски, а ему даже и не предлагать.
— Вы можете рассказать мне про этот город, — ответил пришелец. — Кажется, его имя Милвилл?
— Милвилл, это точно. А что тебе надо про него знать?
— Всевозможные грустные истории, — сказал робот. Он наконец решил заговорить.
— Робот не ошибается, — подтвердил пришелец, устраиваясь поудобнее в позе, явно выражающей предвкушение. — Поведайте мне обо всех здешних бедах и несчастьях.
— А с чего начать? — поинтересовался я.
— Хотя бы с себя.
— С меня? У меня никогда не было никаких несчастий. Всю неделю я подметаю в лечебнице, а по субботам надираюсь в дым. За воскресенье мне надо протрезветь, чтобы с понедельника начать подметать снова. Поверь мне, мистер, — втолковывал я ему, нет у меня несчастий. Сижу я на своем месте крепко. Свожу концы с концами…
— Но, вероятно, есть и другие…
— Что есть, то есть. Ты за всю жизнь не слышал столько жалоб, сколько нынче развелось в Милвилле. Тут у всех, кроме меня, целая прорва всяких бед. Еще куда бы ни шло, если б они не трепались про эти беды направо и налево…
— Вот и расскажите мне, — перебил он.
Пришлось хлебнуть еще разок и рассказать ему про вдову Фрай, что живет чуть дальше по улице. Я сказал, что вся ее жизнь была сплошной мукой: муж сбежал от нее, когда сынишке исполнилось три годика, и она брала стирку, а потом, когда сыну исполнилось тринадцать или четырнадцать, не больше, он угнал машину, и его отправили на два года в исправительную колонию в Глен-Лейк.
— И это все? — спросил пришелец.
— В общих чертах все, — ответил я. — Но я, конечно, упустил многие цветистые и мрачные подробности из тех, до которых так охоча вдова. Послушал бы ты, как она сама об этом рассказывает…
— А вы можете это устроить?
— Что устроить?
— Чтоб она сама мне обо всем рассказала.
— Обещать не могу, — заявил я честно. — Вдова обо мне невысокого мнения. Она со мной и говорить не захочет.
— Но я не понимаю…
— Она достойная, богобоязненная женщина, — объяснил я, — а я подлый бездельник. Да еще и пьяница.
— Она что, не любит пьяниц?
— Она полагает, что пить — грех.