Феликс Мандельбаум родился пятьдесят лет назад в шумном и грязном нижнем Ист-Сайде; жизнь била его все эти годы, но он при случае с удовольствием давал ей ответного пинка. Он успел сменить множество профессий — от странствующего сборщика фруктов до классного механика и станочника. Во время войны он оказался за океаном, что способствовало не только раскрытию его таланта к языкам, но и научило его общению с самыми разными людьми. Тогда же началась и его карьера профсоюзного лидера. Он начинал с рядового члена профсоюза «Индустриальные рабочие мира» и собственным трудом добился своего нынешнего относительно высокого положения. Официально он значился исполнительным секретарем местного профсоюза, на деле же он был известным специалистом в улаживании трудовых споров, с чьим мнением считались и в национальных советах. В молодости он увлекался радикальными идеями, что позволяло ему — как он любил выражаться — видеть радикализм изнутри. Теперь же он стал завзятым консерватором, защищавшим устои общества, — правда, клиентам этот его консерватизм обходился недешево. Он был самоучкой, хотя ему и нельзя было отказать в известной образованности или, скорее, начитанности. Из всех знакомых Коринфа в проворности он уступал разве что Нэту Льюису. Пита это очень забавляло.
— Привет, — сказал он. — Что-то ты сегодня припозднился.
— Я бы этого не сказал. — Мандельбаум говорил так же, как говорят все жители Нью-Йорка, — резко и отрывисто. Это был небольшой жилистый седобородый человечек с крупными грубоватыми чертами лица и живыми темными глазами. — Сегодня утром мне в голову пришла замечательная идея, — в этом-то все и дело. План реорганизации. Поразительно, что до этого еще никто не додумался. Канцелярские работы сократятся вдвое. Я составлял схему.
Коринф недоверчиво покачал головой:
— Феликс, американцы так привыкли к разного рода бумагам, что не отдадут ни единого листочка.
— Ты не видел европейцев, — пробурчал в ответ Мандельбаум.
— Удивительно, — усмехнулся Коринф. — Удивительно, что эта идея пришла тебе в голову именно сегодня утром. (В следующий раз расскажи мне об этом поподробнее, — ты меня заинтриговал.) Сегодня я проснулся с готовым решением проблемы, которая мучала меня с месяц.
— Да? — Мандельбаум словно оценивал услышанное, вертел его перед собой, пробовал на ощупь. В конце концов он решил, что факт этот слишком малозначителен, чтобы обращать на него внимание. — Странно.
Лифт остановился, и они направились каждый в свою сторону. Коринф, как обычно, поехал на подземке. Машину он не приобретал, полагая, что она не окупит связанных с ней затрат. Оказавшись в вагоне, он тут же заметил, что там куда тише, чем обычно. Люди, казалось, никуда не спешили и вели себя на удивление учтиво, они были погружены в задумчивость. Он было заволновался и даже стал заглядывать в газеты, пытаясь понять, что же не так, но в них не было ничего сенсационного, разве что материал о собаке, которая неведомо как раскрыла холодильник, вытащила оттуда мясо и тут же была уличена в этом. Кроме этого газеты писали о локальных войнах в разных концах мира, о забастовке, о демонстрации коммунистов в Риме и об автомобильной аварии, в которой погибло четыре человека.
Он вышел в нижнем Манхэттене и, слегка прихрамывая, направился к Институту Россмана, — идти нужно было всего три квартала. В свое время он попал в аварию, при этом пострадали его нос и правое колено. Последнее обстоятельство позволило ему избегнуть службы в армии, хотя своеобразным эквивалентом армейской службы можно было считать участие в Манхэттенском проекте, к которому он был привлечен сразу же по окончании колледжа.
При этом воспоминании он поморщился. Хиросима и Нагасаки лежали тяжелым грузом и на его совести. Сразу после войны он ушел оттуда, и не только потому, что хотел продолжить учебу или сменить затхлую атмосферу правительственного учреждения на нищую вольницу академического института, — это было бегство, вызванное нежеланием участвовать в преступлении. Потом последовали союз ученых-атомщиков, движение всемирных федералистов, партия прогресса… Все отличалось крайней несерьезностью, да и не могло быть иным, ибо строилось на клише, подобных тем, которыми было принято говорить о советской угрозе. Позднее он понял это и сам, лишний раз оценив прозорливость ученых, отказывавшихся играть в эти игры.
Впрочем, был ли его нынешний уход в исследовательскую работу, где для политики попросту не находилось места, где все обращались в безвольных потухших демократов, более разумным? Нэйтан Льюис, присвоивший себе титул реакционера, являлся председателем местного отделения республиканской партии, что не мешало ему быть законченным пессимистом, ни при каких обстоятельствах не терявшим бодрости духа, — он постоянно с кем-то или с чем-то боролся; Феликс Мандельбаум был не менее реалистичным, чем постоянный оппонент Питера Льюис, он тоже был полон сил и надежд и даже мечтал о создании подлинной Американской Рабочей партии. Рядом с ними Коринф чувствовал себя едва ли не ничтожеством.
И ведь при этом я куда моложе их!
Он вздохнул. С ним происходило что-то не то. Мысли так и лезли ему в голову, возникая словно ниоткуда. Давно забытые образы и идеи, связываясь в новые цепочки, ни на мгновение не оставляли его в покое. И это именно в тот день, когда он, кажется, нашел решение своей проблемы.
Тут же навязчивый поток мыслей прекратился. Это тоже было необычно. Питер воспрянул духом.
Институт Россмана, громада из камня и стекла, занимал добрых полквартала, на фоне своих более старых соседей он казался архитектурным шедевром. Для ученых это был подлинный рай. Сюда стягивались все способные люди, где бы они прежде ни жили и в каких бы областях ни работали, причем влекла их отнюдь не оплата, но, единственно, возможность беспрепятственно проводить свои исследования, имея в своем распоряжении первоклассное оборудование, чего не было ни в правительственных учреждениях, ни в промышленности, ни во многих университетах. Разумеется, без политики и злословия не обошлось и здесь, хотя роль их и была сведена к минимуму. Институт Перспективных Разработок был куда более открытым, динамичным и демократичным, чем любое другое подобное заведение. Некогда Льюис в разговоре с Мандельбаумом привел его как одно из доказательств того спорного положения, что привилегированный класс нуждается в культуре.
— Неужели вы считаете, что правительство станет выбрасывать деньги на ветер, и при этом предоставит институт самому себе?
— Конечно же нет. Достаточно вспомнить Брукхейвен. [5]
Обычно Мандельбаум был куда находчивее.
Коринф кивнул девушке, стоявшей у газетного киоска в холле института, поздоровался с парой знакомых и лишний раз посетовал на медлительность лифта.
— Седьмой, — сказал он автоматически, едва перед ним раскрылась кабина.
— Мне бы этого не знать, доктор Коринф, — усмехнулся лифтер. — Вы здесь работаете… минуточку… Да, — вы здесь работаете уже шесть лет. Верно?
Физик прикрыл глаза. Лифтер был неотъемлемой частью института. Они обменялись обычными любезностями, не имевшими ровным счетом никакого смысла. И вдруг Коринф увидел в лифтере человеческое существо, уникальный живой организм, частицу огромной безличной целокупности мира, имеющую собственное сердце… «Что это со мной? —изумился он. — Почему я вдруг об этом подумал?»
— Знаете, сэр, — заговорил лифтер. — Вот что я подумал. Сегодня утром просыпаюсь и тут же понимаю, что мне чего-то сильно не хватает… Работа, пенсия — все это хорошо, но их одних мало, понимаете? — Он на миг замолчал, выпуская из кабины пассажира, выходившего на третьем этаже. — Кому я завидую, так это вам. Вы занимаетесь настоящим делом.
Лифт остановился на седьмом этаже.
— Но ведь вы при желании смогли бы посещать вечерние курсы, не так ли? — спросил Коринф.
— Возможно, я так и поступлю, сэр. Если вы будете столь любезны, что порекомендуете… Впрочем, об этом мы поговорим в другой раз. Мне надо спешить.
5
Брукхейвен — Брукхейвенская национальная лаборатория, на протонном синхротроне которой (так называемом космотроне) была выполнена значительная часть работ по изучению элементарных частиц.