Глава 2
Авалон совершает оборот за 11 часов 22 минуты и 12 секунд, а ось его наклонена к плоскости орбиты на 21 градус по сравнению с нормой. Поэтому в Грее, который стоит примерно на 43-м градусе северной широты, ночи всегда коротки, а летом и вовсе длятся какой-то миг. Дэниел Холм спрашивал себя, не оттого ли он так устает.
Вряд ли. Ведь он здесь родился. И его предки, прибывшие вместе с Фолкейном, жили здесь на протяжении нескольких веков. И если отдельные люди способны менять свой суточный ритм — он сам не раз проделывал это в космосе, — то и вся раса, безусловно, способна. Медики говорят, что куда опаснее жить при силе тяжести, составляющей всего восемьдесят процентов от земной: это требует перестройки всего жидкостного баланса и кинестезии. Впрочем, испытания людей несравнимы с теми, которым подверглись колонисты другого вида. Ифрианам пришлось заново приспосабливать свой цикл воспроизводства к иному дню, году, весу, климату, режиму питания — к иному миру. Неудивительно, что в первые несколько поколений их прирост был невелик. Однако они выжили — и теперь процветают.
Поэтому нелепо полагать, что человек может устать от чего-нибудь, кроме избытка работы — ну и возраст сказывается, несмотря на антисенильные препараты. Впрочем, так ли уж нелепо? Может быть, когда ты стареешь, приближаясь к своим усопшим и ко всем, что ушли раньше их, — ты приближаешься к своему началу, к родине человека, которую ты никогда не видел, но все же помнишь?
«Хватит, перестань! Кто сказал, что восемьдесят четыре — это старость?» Холм достал из кармана сигару и обрезал кончик, а потом сделал излишне сильную затяжку, раскуривая ее.
Он был невысокого роста и крепкого сложения, носил оливковый мундир и мешковатые брюки — форма людей, служащих в ифрийских вооруженных силах. На примесь монголоидной расы в его крови указывали круглая голова, широкое лицо, высокие скулы, полные губы и короткий нос; кавказской расе он был обязан серыми глазами, кожей, которая была бы светлой, если бы он не отдавал все свободное время охоте и садоводству, а также волосами, которые, хоть и седели на голове, на груди оставались густыми и черными. Бороду он сводил, как большинство мужчин на планете.
Он углубился в последний ворох сообщений, доставленный ему помощниками, когда зажужжал интерком и его уведомили о том, что с ним желает поговорить первый маршал.
— Разумеется! — Начальник Холма, Ферун, только что вернулся с Ифри. Второй маршал собрался включить экран и отвел руку: — Я могу явиться к нему лично. Один момент.
Он вышел из кабинета. В коридоре стояла сутолока — сновали взад-вперед офицеры и гражданские служащие Лаурийского адмиралтейства; вентиляция была перегружена, и ощущались запахи обоих видов — едкий человеческий и дымный ифрийский. Ифриан было больше, обратно пропорционально их доле в населении планеты. Впрочем, они собрались сюда со всей Сферы, особенно со своей родной планеты, чтобы подготовить приграничную область к близкому кризису.
Холм заставлял себя здороваться со всеми, мимо кого проходил. Надо изображать приветливость — это полезно. «А ведь раньше я делал это искренне».
Часовой отдал честь, пропуская его к Феруну. (У себя в отделе Холм не терпел церемоний, на которые только время уходит, но уважал их важность, общаясь с ифрианами.) Кабинет являл собой типичную картину: просторная комната почти без мебели, с немногими строгими украшениями. Стол, скамья и все конторское оборудование приспособлены для орнитоидов. Вместо светового табло на стене было настоящее большое окно — в него вливался бриз, напоенный ароматом садов, и открывался вид на Грей и на морскую гладь за ним.
Ферун добавил к обстановке несколько инопланетных сувениров и полку с книгокопиями терранских классиков, которых читал на трех языках оригинала для собственного удовольствия. В нем, маленьком и темнопером, было нечто от иконоборца. Его чот, Туманный Лес, всегда был одним из самых прогрессивных на Авалоне, внедрял у себя технику в таком же масштабе, как любая человеческая община, и в итоге стал крупным и преуспевающим. Ферун был противником традиций, религии, всякого консерватизма. Он соблюдал необходимые формальности, но никакого удовольствия в этом не находил.
Спрыгнув со своего насеста, он прошел через кабинет и пожал Холму руку на земной лад.
— К-р-р, рад видеть тебя, старый негодяй. — Он говорил на планха — ифрийские глотки не столь гибки, как человеческие (хотя ни один человек тоже не способен выговаривать правильно звуки планха), и Ферун не желал ни носить на себе вокализатор, ни изъясняться с карикатурным акцентом.
— Как дела? — спросил Холм.
Ферун скорчил гримасу. Хотя нет, это неверно сказано. Его оперение было не только сложнее, чем у земных птиц, — оно было более тесно связано с мускулами и нервными окончаниями. Шевеля ими, ифрианин выражает всю гамму чувств — человеку это недоступно. И сейчас по телу Феруна прошла волна раздражения, тревоги, скрытого гнева и опасения.
— Ага. — Холм сел на предназначенный для него стул и втянул в себя ароматный дым. — Ну рассказывай.
Ферун, стуча когтями ног, ходил взад-вперед по узорному полу.
— Скоро я продиктую полный отчет. А если вкратце — то все еще хуже, чем я ожидал. Да, они пытаются организовать единое командование и вбивают в голову каждому командиру мысль о том, что воевать надо по плану. Но у них нет ни малейшего понятия относительно того, как это делается.