— Так вот, то, что происходит во время Бэйла, можно назвать слиянием всех языков, включая и те, которые еще не известны никому из людей. А такой сверхъязык невозможен, потому что он будет противоречить самому себе.
— Ты хочешь сказать, что во время Бэйла вы постигаете или приобщаетесь к высшей реальности?
Они снова вышли на площадь. Эльфави перебежала форум, скользнула под полосатой тенью колоннады к видневшимся за крышами портиков шпилям. Ему еще не доводилось видеть ничего прекраснее этой женщины, бегущей в лунном свете. Она остановилась у входа в башню, исчезла в темноте, и оттуда донесся ее голос:
— Это всего лишь еще один набор слов, лиата. Нет, это даже не ярлык. Попробуй сам войти сюда и узнать!
Они вошли в башню и начали подниматься наверх. Винтовой пандус, обитый чем-то мягким, шел мимо множества дверей, которые вели в тесные каморки. Внутри башни было душно и горел тусклый свет. Так они поднимались в молчании, пока Ворон наконец не спросил:
— Что зхо за слово, которым ты меня назвала?
— Какое? — В полутьме было трудно различить, но ему показалось, что кровь бросилась ей в лицо.
— Лиата. Мне это слово не известно.
Длинные ресницы Эльфави затрепетали, выдавая волнение.
— Хорошо, давай угадаю.
Он хотел в шутку предположить, что это слово означает «олух», «варвар», «злодей», «подлец», но вспомнил, что у гвидионцев таких выражений не существует. В ее огромных глазах застыло ожидание, и ему поневоле пришлось промямлить: «Милый, любимый…»
Она остановилась и в смятении прижалась к стене.
— Ты говорил, что не знаешь!
Лишь выработанная с детства дисциплина помогла Ворону продолжить подъем. Когда она его догнала, он заставил себя, заглушая бешеное сердцебиение, сказать небрежным тоном:
— Ты очень любезна, несущая мир, но я польщен уже тем, что ты смогла уделить мне время.
— У меня будет предостаточно времени на все что угодно, — шепнула она, — когда ты меня покинешь.
В большой комнате на верху башни, под самым куполом, была не щель, а настоящее окно, забранное бронзовой решеткой. Через него в комнату струился лунный свет, от которого, несмотря на теплую погоду, казалось, будто волосы Эльфави припорошены инеем. Она указала на причудливое переплетение строений, башен и клумб внизу.
— Шестиугольники, вписанные в круги, означают законы природы, — начала объяснять она вполголоса, — причем их логическая правильность есть часть замысла более высокого порядка. Это знак Ована, Солнечного Кузнеца, который… — Она замолкла. Ни он, ни она не нуждались в словах: оба всматривались в лица друг друга, на которые через решетку падал лунный свет.
— Ты должен вернуться к себе? — спросила она наконец.
— Я обещал, — сказал он.
— А когда ты выполнишь обещание?
— Не знаю. — Он окинул взглядом чужое небо. В южном полушарии, где ось вращения планеты лежит ближе к тому направлению, откуда он прилетел, созвездия не так искажены. Но в южном полушарии никто не живет. — Я знал людей, выросших в одном месте и воспитанных в одной культуре, которые пытались врасти в другую, — сказал он. — Это редко получается.
— Стоит только захотеть, может и получиться. Например, гвидионец может жить вполне счастливо даже… ну, скажем, на Лохланне.
— Не знаю.
— Сделай кое-что для меня, пожалуйста. Прямо сейчас.
Его сердце учащенно забилось.
— Если смогу, госпожа.
— Спой мне песню до конца. Ту, которую ты пел во время нашей первой встречи.
— Какую? Ах да, «Потревоженную могилу». Но ты же не могла…
— Я бы хотела попробовать еще раз. Ведь ты ее любишь. Пожалуйста.
С ним не было флейты, но он негромко запел в прохладной полутьме:
— Нет, — сказала Эльфави. Она перевела дух и обхватила себя руками, пытаясь согреться. — Прости.
Ворон снова вспомнил, что на Гвидионе нет трагического искусства. Начисто нет. Он попытался представить себе, какое впечатление произвели бы на нее, к примеру, «Лир», «Агамемнон» или «Старики в созвездии Центавра». Или даже реальные события: Вард из Хелдейла, поднявший мятеж в защиту семейной чести, в которую он не верил, разгромленный и убитый своими же товарищами; или молодой Бранд, который нарушил присягу, покинул друзей, богатство и возлюбленную, которую любил больше жизни, чтобы жить в крестьянской хижине и ухаживать за своей безумной женой.